Дастан Касмамытов – кыргызстанец и открытый гей. “Для кыргызстанцев геи – это обычно где-то там далеко, в Европе, ну а если близко, то только славяне”, – говорит Дастан, объясняя, почему для него было так важно публично рассказать о своей ориентации на кыргызском языке на национальном телевидении.
Он работает программистом и увлекается альпинизмом. А еще “меняет негативный нарратив” об ЛГБТ-людях на позитивный. Например, он проехал на велосипеде из Бишкека в Берлин, а по дороге собирал истории ЛГБТ+. И поднялся на самые высокие горные вершины в Африке, Европе и Австралии – с радужным флагом и флагом Кыргызстана.
Почему самое страшное при подъеме на Эльбрус – это российские фээсбэшники, а не высота, как признаться в своей ориентации консервативным родителям и зачем покорять горы с радужным флагом – об этом Дастан рассказал Настоящему Времени.
К сожалению, об ЛГБТ+ в СМИ пишут как о бессильных жертвах. Это, конечно, отражает реальность у нас в постсоветских странах, полную дискриминации, ненависти и насилия. Но мы не только жертвы, мы и герои. Мы учимся, работаем, влюбляемся, воспитываем детей, переживаем за родных, помогаем друзьям, покоряем высоты.
Свою гомосексуальность я осознал в 16 лет. Обычно это происходит намного раньше, но я был задротом и отсутствие интереса к девушкам принимал за отсутствие интереса к людям вообще. Я много читал и полностью посвящал себя учебе и спорту. Но рано или поздно появляются романтические и сексуальные фантазии. Мои были о парнях. Мне потребовалось очень много времени, чтобы осознать это, принять и понять, что со мной все нормально. Это помогло мне с пониманием и терпением отнестись к родителям: раз мне самому нужно было столько времени, сколько всего должны переварить кыргызы, выросшие в СССР, где геев – да и вообще секса – официально не существовало?
До 18-ти я скрывал, что я – гей. Но чтобы не держать все в себе, я начал анонимно вести блог. Подруга, которая вела блог на той же платформе, написала: “Даник, это ты?” Так случился мой первый каминг-аут. Хотя вопрос “Гей ли ты?” мне задавали и до этого, но мне не хватало сил признаться в этом. Однажды на студенческой вечеринке один парень перед всеми спросил: “А ты голубой?” Думаю, что я оставил открытым свой аккаунт в университете, и он прочитал мою переписку с парнем. Я сказал, что нет, не гей, испугавшись их реакции.
После этого я решил рассказать своим друзьям. С каждым говорил лично. Физической агрессии ни у кого не было, чаще всего был шок, не знали, как реагировать на это признание. Некоторые после этого отдалились и перестали со мной общаться вообще, некоторые остались. Некоторые каминг-ауты были вынужденные, я их не планировал. Например, один знакомый постоянно доставал вопросами, есть ли у меня девушка, – пришлось объяснять, что они мне неинтересны в романтическом плане. А однажды в университетском кафе на меня наехала студентка: к ней приставал парень из аккаунта с моей фотографией. Она не верила, что это не я. Тогда я сказал, что девушки меня не интересуют, что я гей. Она была в шоке. Наверное, геев она представляла только в перьях и на каблуках.
Я из обычной постсоветской городской семьи. Родители образованные, но консервативные. О их гомофобности я знал еще до каминг-аута: слыша уничижительные шутки про “голубых”, когда по телевизору показывали, например, Бориса Моисеева. Я открылся родителям в 20. Они спросили меня, хочу ли я вылечиться от этого. Я знал, что это не болезнь и от своей ориентации я не вылечусь, но мне хотелось помочь родителям. Я согласился и прошел с мамой [через такое “лечение”]: от языческих, исламских, христианских обрядов до ясновидящих и психологов. Это все было сложно, я стал апатичным, впал в депрессию. Родители заметили это и прекратили.
Почему я как открытый гей на кыргызском языке? Для кыргызстанцев геи – это обычно где-то там далеко, в Европе, ну а если близко, то это только славяне. Геев среди кыргызов нет, считали многие. Так сложилось, что в Кыргызстане до меня и правда открыто и публично говорили [о своей гомосексуальности] только славяне и только на русском, поэтому быть этническим кыргызом и выступить на кыргызском было для меня важно.
Я решился выступить потому, что устал от несправедливости и неоправданной жестокости. Моих друзей-геев до крови избивали собственные отцы и братья, от них отказывались семьи, на них нападали, им угрожали, их шантажировали. Когда милиционеры ловили меня на свиданиях, то грозились рассказать родителям. Я говорил, что они уже знают, – и тогда меня отпускали. Но мой партнер не был открыт, и ему приходилось терпеть унижения. Я к тому моменту работал волонтером в группе быстрого реагирования, которая помогала ЛГБТ+ при нападениях, так как милиция, работа которой – защищать всех граждан от насилия, таких, как мы, не защищала, а наоборот, нас шантажировала и угрожала нам.
Я знал, что реакция на пресс-конференцию и разговор о гомосексуальности на кыргызском будет большой. Но не ожидал такого шквала ненависти и насилия. Меня начали узнавать на улицах, пару раз избивали, в тренажерном зале меня предупредили, что парни там планируют нападение. Были , когда группа мужчин с ножами поджидала меня. Меня сбила машина. Еще больше людей отвернулись от меня.
На следующий день [после моего выступления на ТВ] муфтият Кыргызстана (религиозное постановление) о том, что геев нужно избивать камнями. Тогда начались нападки на ЛГБТ-активистов и организации, на людей и в окна офисов летели камни. Было страшно. Родители переживали за меня и требовали, чтобы я покинул страну и начал наконец-то подавать [документы] в магистратуру за рубежом.
После агрессии и насилия многие закрываются, прячутся, меня же это разозлило и заставило бороться за права человека. Я стал активистом. Я решил бороться с несправедливостью.
Я проехал на велосипеде из Бишкека в Берлин, чтобы изменить негативный нарратив о нас и собирать ЛГБТ-истории по пути. В Германии меня спрашивали: “Это ты так приехал на учебу? У тебя не было билетов на самолет?” Некоторым и в голову не приходило что мы, люди из Центральной Азии, тоже можем путешествовать как они. Если белый человек из Москвы или Берлина едет на велосипеде в Бишкек или Бангкок – это приключение. Им интересно поглядеть на нас как на аборигенов. Меня это бесило. Я хотел доказать, что мы тоже на многое способны. Было грустно, что наши люди не могут себе такое позволить, вопрос денег все-таки. Хотя я потратил меньше $1000 на эту поездку. Хотелось, чтобы и у наших людей было все благополучно, чтобы так путешествовать и лазить по горам. В поездке я встретил человека, который вдохновил меня покорить семь самых высоких точек каждого континента. Много кто это совершал, но из моей страны такого никто не делал. Снова вопрос благосостояния страны, финансовых возможностей, коррумпированности властей, популяризации спорта и закрытости Советского Союза: наши альпинисты обычно покоряли самые высокие вершины [только в] СССР.
Я решил стать первым кыргызстанцем, который покорит мира. Скалолазанием я увлекался с подросткового возраста, занимался в одном из клубов в физкультурном институте. Горы стали особенно важны для меня в университетские годы. Там я чувствовал себя безопаснее, чем в обществе: там не было милиции, не было государства, не было гомофобов. Также это помогало мне не выгореть от активизма. Зимой я катался на сноуборде, весной, летом и осенью занимался альпинизмом и скалолазанием. Покорить все эти высоты было бы классно для кыргызстанского альпинизма и для видимости, имиджа страны в мире в целом, а для меня лично – и для видимости ЛГБТ-сообщества. В этом случае есть шанс, что в нас увидят не только жертв, но и героев с потрясающими историями.
Покорение вершин требует большой физической подготовки, решения множества организационных вопросов и денег. Я начал пока с “дешевых” вершин: на каждую из этих я тратил “всего лишь” по $4000. Это включает затраты на аренду снаряжения, билеты, проживание, гидов, портеров. Я покорил три вершины: самую высокую точку Европы – Эльбрус, Кунама-Намадги (или Костюшко) в Австралии и Килиманджаро в Африке. К каждой моей поездке могут присоединиться желающие, тогда мы едем группой. Обычно это три-четыре человека. Разница только в том, что обычно это люди из развитых стран, и им не надо думать о визах и разрешениях, как мне.
Мне же, как гражданину Кыргызстана, почти везде надо подаваться не только на визы, но и получать разрешения от МИД и МВД. Мои планы на Килиманджаро отложились, потому что я год ждал визу и разрешение МВД Танзании. Они, наверное, погуглили меня и поэтому так задерживали. Получить визу я смог, только когда процедуры поменяли: смог подать на визу заново онлайн.
Страшнее всего было забираться на Эльбрус. Но не из-за горы, а из-за того, что она находится в России, на Кавказе – рядом с Чечней, где таких, как мы, убивают. Такие, как мы, пропадают там в тюрьмах. Нас остановили на границе и несколько часов допрашивали. Это была, наверное, самая страшная граница для меня. Меня забрал фээсбэшник в гражданской одежде и задавал очень каверзные вопросы. Он, очевидно, хорошенько погуглил меня и знал обо мне много деталей.
Спрашивали об отношении к Путину, об отношении к традиционным ценностям. “Ты против традиционных ценностей?” – хитро спросил один из них, намекая на мою сексуальную ориентацию. Я ответил, что для меня важны права человека и верховенство закона. Защита нужна для всех людей абсолютно. “Ваши непонятные традиционные ценности используются только для атаки на определенные неудобные кому-то группы. “Нетрадиционными” в одном месте могут оказаться представители одной этнической группы, в другом – какой-то религии, в третьем – матери-одиночки”. В итоге меня отпустили.
Я смог подняться на все вершины и поднять радужный и кыргызский флаги. Несмотря на все сложности, снежную бурю, морозные ночи, горную болезнь, а также несмотря на бюрократию и гомофобию. Я был безумно счастлив и горд за себя, за ЛГБТ-сообщество и за свою Родину. Надеюсь, очень скоро эти два важных для меня флага будут развеваться и на самой высокой вершине мира – на Джомолунгме или, как на Западе говорят, Эвересте.
