“На следующий день приехали санитары”. Как в России “лечат” от гомосексуальности и трансгендерности
Тридцать лет назад, 17 мая 1990 года, ВОЗ исключила гомосексуальность из списка психических заболеваний. В 1999 году Россия приняла новую классификацию МКБ-10, согласно которой сексуальная ориентация не может считаться расстройством личности. Но и сейчас, в XXI веке, некоторые российские психиатры и психотерапевты продолжают “лечить” людей от “неправильной” ориентации, а родители ЛГБТ-детей и подростков насильно пытаются сделать их “нормальными”.
Корреспондент Настоящего Времени поговорила с людьми, которым пришлось пройти через уколы галоперидолом и побои, голод и трудотерапию, оскорбления и угрозы самоубийством.
Дмитрий, 31 год: “Я – такой учебный материал”
Я всегда себя осознавал другим, потому что первые мои сексуальные импульсы были направлены на мужчин, а к женщинам никогда не было интереса. Но поскольку я живу в маленьком городе, в моем окружении не было таких людей, а интернет появился не сразу. У меня не было какого-то понимания – что это, как это назвать. Это ощущалось просто как инаковость.
Открылся я родителям в 18 лет. Тогда я начал сидеть на сайтах знакомств, встретился с мужчиной. Это был первый мой опыт, и он меня очень вдохновил: мне показалось, что я влюбился. Я решил, что мама, которая самый близкий мне человек, которая меня очень хорошо понимает, которая во всем готова всегда принять – она не отвергнет. И я ей все рассказал.
Это был кошмар. Мама – человек очень сложный, у нее эмоционально-истерический склад характера. Она не принимает, что я могу быть отдельным человеком. Она считает, что я должен реализовать в жизни что-то, что она не реализовала. Отец тоже отреагировал крайне негативно. Он просто сказал: “Я от тебя откажусь”. А мать устраивала мне две недели истерики, грозилась себя убить, уходила из дома.
С самого первого дня мама требовала, чтобы мы пошли к какому-нибудь психологу. Мы пошли к государственному психотерапевту. Это был очень глубокий дедушка, но он нас выслушал и сказал: “Ваш сын совершенно нормальный, это такая сексуальная ориентация, и ничего сделать тут нельзя”. Мама хлопнула дверью и ушла оттуда: ответ ее не устроил. Мы поехали в Москву.
В Москве есть Российская медицинская академия последипломного образования, где работают люди, которые занимаются исследованиями в области сексуального здоровья. Там была женщина, психиатр-психотерапевт, и она считала, что гомосексуальность – возрастная штука, задержка психосексуального развития. Сейчас она, кстати, немножко “переобулась”: у нее был последний доклад – “Как помогать ЛГБТ” или что-то такое. Но 15 лет назад у нее было иное представление.
Два года я ездил в Москву к этой женщине. Она занималась со мной аутотренингом. Она вообще считала, что все просто: мои близкие отношения с матерью затормозили развитие моей маскулинности. А как только я с этой маскулинностью налажу связь, гомосексуальность сразу пройдет, и блок снимется. Это был какой-то репаративный постоянный диалог о том, как я становлюсь лучше и как я начинаю смотреть на девушек. Я изначально понимал, что это враждебная практика: специалист работает со мной не как с личностью, а как с какой-то аномалией.
Поскольку это была кафедра дополнительного образования и там были психологи и медики со всей страны, это носило групповой характер. То есть сижу я, как объект исследовательский, и сидит эта вся большая братия людей. Я – такой учебный материал. Захожу в аудиторию, и меня спрашивают: как там мама, что она говорит.
После первого диагностического визита в Москву мне поставили условие: ты должен подумать, позвонить и сказать, что ты хочешь лечиться, – и тогда мы тебе поможем. Но дома мать буквально – это был жесткий эмоциональный шантаж – говорила: “Если ты не поедешь, то все, я сейчас уйду отсюда, я на себя наложу руки”. У нее были истерические припадки, она себе отрезала волосы садовыми ножницами. Мне было страшно что-то разрушить: у матери есть еще родная сестра-инвалид, которая от нее зависит. И, естественно, я позвонил и сказал: да, я готов. Тогда мне показалось, что, в общем, все справедливо: я сам это сказал. Я себя очень долго в этом винил. Только много лет спустя пришло понимание, что я это сказал под дулом пистолета.
Ходил туда, кивал головой и чувствовал, что у меня нет другого выхода. Тот старенький психотерапевт в Брянске сказал: “С психотипом вашей мамы я вижу только один способ. Она никогда вас не примет, вам надо как-то научиться жить своей жизнью, не обсуждая это”.
Мама постоянно исподволь давала мне понять, что вся ее жизнь завязана на мне, на надеждах, что у меня будут семья и дети. После того, как закончилась эта “терапия”, еще десять лет мы жили в ситуации непроговоренности и взаимного молчания. У меня на фоне этого лечения началась очень тяжелая клиническая депрессия. Я чувствовал, что мой первый опыт предъявления себя и сепарации от матери был неудачным. Меня за шкирку поставили на место и лишили голоса. Я – это я, но я – это и не я. Я живу какой-то жизнью, которая принадлежит мне только где-то секретно, в каком-то чулане. Естественно, я встречался с мужчинами, естественно, у нас были, как правило, недолгие отношения: из-за депрессии, из-за стыда, из-за чувства неполноценности.
Я переехал за границу, начал нормальную терапию. Благодаря двум годам терапии я понял, что так больше не могу. И мне не станет лучше, пока я все-таки не вернусь туда, в эти 18 лет, и не закрою гештальт. Я приехал – этой зимой, в январе, – и рассказал родителям снова. Я сказал: “Хватит уже об этом молчать, хватит уже все это скрывать. Я гей, у меня уже два года отношения. Вот так”. И началось, в принципе, то же самое, что было тогда. Отец сказал: “Пока я не услышу это от специалиста, которому доверяю, я ничего не приму”. И я сказал: “Окей, я уже другой человек, я не боюсь. Я готов пойти к специалисту”.
Мне нашли дядю, который сидит в региональном Обществе ветеранов Афганистана и называет себя клиническим психологом и гипнотерапевтом. Он со мной поговорил и опять сказал моим родителям, что это болезнь, что это такой блок, и можно было бы гипнозом помочь. Но я, естественно, отказался.
Я пишу диссертацию в американском университете, но сейчас приехал домой побыть с семьей и сделать второй каминг-аут. Случилась пандемия, и мне пришлось остаться. Отношения с матерью постепенно налаживаются: мы учимся быть вместе и не очень ранить друг друга. Мне кажется, какую-то внутреннюю работу она над собой проводит, хотя и очень медленно. Но она по-прежнему постоянно говорит о гипнозе.
Сейчас я впервые делюсь своей историей за пределами терапии и круга близких друзей, рассказываю ее так, как вижу сейчас, и это хороший, исцеляющий опыт. Мама очень любит мне говорить: ты меня десять лет обманывал, ты врал мне. Хотя на самом деле она меня никогда не спрашивала.
Ариадна, 25 лет: “Они залезли мне под футболку, а на следующий день приехали санитары”
Я какое-то время считала себя и мужчиной-геем, и просто думала, что со мной что-то не в порядке. Одно время даже пыталась изображать типичного мужика: ходила в качалку, подтягивалась. Я очень медленно ко всему приходила – и только годам к восемнадцати поняла, что конкретно со мной “не так”. И решила начать самостоятельную гормональную терапию.
В тот день гормональные препараты у меня лежали в куртке, а сама я куда-то отошла – наверное, в душ. Возвращаюсь – отец сидит с упаковкой таблеток и спрашивает меня, что это такое. Он не поленился: почитал в интернете, что это, какие побочные эффекты. Начал спрашивать, кто меня на это надоумил, кто меня загипнотизировал. Ему просто в голову не приходило, что я к этому шла несколько лет: отец думал, что на меня кто-то разом сильно повлиял. В итоге он меня убедил выбросить таблетки.
Я поняла, что родители меня не примут. Попыталась открыться друзьям, но они меня тоже не приняли. Начала пить, связалась не с самой лучшей компанией. Все кончилось тем, что я начала употреблять наркотики – и из-за них у меня случился психоз. Так я впервые оказалась в психиатрической больнице, где мне сразу поставили шизофрению и наркотическую зависимость.
Мои родители всегда были гиперопекающими, и после этого стало хуже. Я призналась в своей идентичности еще и матери, и ее реакция была такой: “Ой, что же делать, нам придется переехать, отцу – поменять работу”. То есть они вообще не думали обо мне: они боялись мнения других, что их посчитают плохими родителями.
Они отправили меня в частную клинику “подтвердить диагноз”. Это была такая клиника… Например, они никогда и никому не давали заключения “трансгендерность”, хотя позиционировали себя как эксперты по трансгендерности. Родственники заплатили солидную сумму за пару недель обследования. Мне подтвердили шизофрению.
Так все утвердились в мысли, что я больная, – и начали относиться ко мне соответственно. Они делали все, чтобы я не могла начать гормональную терапию: копались в моих вещах, не давали никуда ходить, следили за мной. Но однажды у меня получилось пронести препараты. Начала расти грудь. Я всегда ходила по квартире в футболке, и родственники начали что-то подозревать – спрашивали: “Почему ты в футболке? Почему ты сутулишься?” В итоге они просто залезли мне под футболку, назвали меня уродом – и на следующий день в квартиру приехали санитары.
Так я снова оказалась в психиатрической больнице. Разговор с врачом был очень странным: она сказала, что у меня бред, что я пытаюсь убить себя, принимая гормональные препараты. Мне было очень странно: в этой больнице, например, было нормой позволять пациентам курить. Получается, таким образом разрушать себя можно, а принимать гормональные препараты, которые организму на самом деле не вредят, – нельзя?
Там я пролежала четыре месяца. Никто мою трансгендерность всерьез не воспринимал. Я не знаю вообще, как родители убедили медиков меня запереть – то ли показали прошлые диагнозы, то ли дали денег. Первое время мне давали легендарный галоперидол: от него деревенело все тело, ноги не слушались. А еще закатывались глаза: смотришь в одну точку, читаешь – и зрачки сами опрокидываются вверх в какой-то момент. Очень неудобно было.
Это еще было мужское отделение, а у меня уже начала расти грудь. Я очень боялась, что кто-то это заметит, но в принципе получалось скрывать. Был только один странный эпизод: там очень много людей, которые давно на медикаментах, почти не разговаривают. И один из таких пациентов – мой сосед по палате – в какой-то момент очень тихо сказал: “Слушай, а ты девушка?” Я очень испугалась и сделала вид, что не услышала.
Со временем я поняла, что не выйду оттуда, пока не начну подыгрывать врачам. Я начала говорить, что прозрела: это была не трансгендерность, а бред, и теперь мне стало лучше. Меня выписали.
После этого я пыталась разговаривать с родственниками: “Вы видели, что там творится? Там же людей превращают в овощей, в деревья. Вам нормально, что со мной такое делают?” И они отвечали: “Мы же тебя защищаем. Ты ломаешь свою жизнь”. Они заставляли меня принимать таблетки.
Состояние было ужасным. Мне было больно смотреть в зеркало: гендерная дисфория достигла своего пика. Я не хотела жить. Я поняла, что я мне надо выйти из этой квартиры: либо в дверь, либо уже в окно. Так я начала копить на побег: получилось собрать небольшую сумму, и я уехала в первому попавшемуся человеку, который мне предложил вместе снимать жилье в другом городе.
Сейчас я поддерживаю связь с родственниками, но скрываю свое местоположение. Я скрываю, что снова начала гормонотерапию: боюсь, что меня найдут и продолжат таскать по “дуркам”. Я уже получила все необходимые документы для трансгендерного перехода. Наконец смогла полюбить свое тело: смотрю в зеркало и больше не чувствую себя плохо. Кстати, когда мне выдали справку о трансгендерности, комиссия подтвердила: шизофрении у меня нет.
Я просто пытаюсь выжить. Мне говорили в 17 лет, что со мной что-то не в порядке – и после пяти лет больниц и нейролептиков все правда стало не в порядке. Сейчас я принимаю антидепрессанты, хожу к терапевту, недавно бросила пить. После той истории с наркотиками я никогда их больше не употребляла.
Родители до сих пор считают, что они мне помогали, что защищали меня. Что это все действительно было нужно. Но это не так.
Лилия, 21 год: “Мама решила, что если не давать мне есть и спать, я перестану быть лесбиянкой”
Я осознала свою сексуальную ориентацию лет в 11. Период принятия себя я не особо помню, но лет в 12-13 я выглядела достаточно маскулинно. В какой-то момент две девочки из класса начали меня расспрашивать, довели до слез – и так получилось, что я им призналась. Об этом узнала вся школа, об этом узнал преподавательский состав – а я в той школе была совсем недавно и не особо прижилась, потому что была довольно тихой. Созвали педсовет, и они позвонили моей маме, которой я не хотела ничего говорить, и сказали: “Вы знаете, что ваша дочь – лесбиянка?”
С этого началась моя история. Я не знаю, откуда мама брала информацию, но она решила, что все это лечится трудотерапией. И что если не давать мне есть и спать, то в какой-то момент я перестану быть лесбиянкой.
У нас есть какое-то количество недвижимости, которую надо приводить в порядок, и после уроков у меня появились новые обязанности: разбирать склад, мыть полы в офисе. Все продукты мама из дома забрала, забрала у меня карманные деньги. У меня тогда были волосы до плеч, а она меня как-то странно подстригла – “женственно”, по ее мнению. Забрала из моего гардероба все штаны, оставила только юбки.
Я ходила в юбке, спала по два-три часа: я была довольно медлительная, и все задания, которые мне давали, выполняла долго – ложилась в пять утра, времени на сон не оставалось. Не доделать я не могла: моя мама всегда была достаточно абьюзивной, я очень ее боялась. Все и так сопровождалось телесными наказаниями: например, мама могла оттаскать меня за волосы. Она говорила, что я должна исправиться, что это позор, что такие люди – это люди второго сорта. Она и сейчас считает, что все гомосексуалы – извращенцы и делятся на два типа: те, у кого есть деньги, и они “бесятся с жиру” – и те, у кого просто нет другого вариант получить деньги первых, так что им приходится “идти на извращения” ради “заработка”. Ни до, ни после я больше такой теории не встречала. Так как наша семья обеспеченная, то я, по мнению мамы, относилась к первой категории.
Это продлилось около месяца, или полтора. Тут я хочу сказать спасибо ученикам нашей школы: даже те люди, которые сначала участвовали в буллинге, начали мне как-то помогать. Меня подкармливали, меня прикрывали, чтобы я поспала на уроках, мне даже удалось протащить джинсы, и одна девочка приносила их в школу: в юбке мне было дико некомфортно.
Потом произошла очень комичная история: моя мама позвонила своей близкой подруге-психологу, чтобы спросить совета. А подруга сказала ей, что гомосексуальность – это нормально, вообще она сама бисексуалка и сейчас живет с женщиной. Подруги у мамы, конечно, сразу не стало – но после этого у нас состоялся разговор, в котором мама спросила: исправилась ли я? Я сказала, что нет. Она каким-то способом сделала вывод, что я буду стараться исправиться – и успокоилась.
Сейчас мне 21, я учусь в медицинском и все еще нахожусь в финансовой зависимости от мамы. Живу во второй квартире, отдельно. Раз в полгода у нас случается рецидив в виде истерики, но жизнь продолжается: мне кажется, что какая-то часть мамы приняла, что если за восемь лет ничего не изменилось, то это уже не подростковый бунт.
Кстати, когда я читала про конверсионную терапию, нашла там трудотерапию в качестве одного из вариантов лечения. Так вот: это не работает.
Венуа Иммортель, 27 лет: “Врач оскорблял, кричал, унижал”
Классе в шестом я уже понимал, что со мной что-то не так – и на протяжении всех школьных лет пытался в этом разобраться. Телефонов у нас тогда не было, интернета тоже. Классе в девятом я получил в подарок свой первый телефон и начал изучать просторы интернета. Так я узнал, что это имеет место быть.
Мои родители были в разводе с моего первого класса, а в 2012 году отец повесился – так что рассказать ему о своей дисфории и трансгендерности я не успел. А вот мама отреагировала очень агрессивно. На протяжении всей моей жизни она отрицает явно то, что и так видно, предпочитая закрывать глаза. Я уже сбился со счета, сколько раз она меня выгоняла из дома: однажды мне пришлось собрать вещи и уйти в лес, под дождь. А иногда она, наоборот, не давала мне уйти: запирала двери, кидала предметы, била меня – в основном по голове.
Мать кричала, что сдаст меня в психушку. И в 21 год я не выдержал и сам туда лег. Мне уже было все равно, и я решил: почему бы и нет. Сначала обратился к психиатру в местный психоневрологический диспансер, он в тот же день выписал мне направление в стационар. Врач вел себя очень странно: оскорблял, кричал, унижал. Было неприятно. А еще было страшно и непонятно: как к нему относится, доверять или скрываться?
Два месяца в больнице я точно пролежал. Там были беседы с психиатром, таблетки и уколы. Были тесты: нарисовать картинки к словам, рассказать автобиографию. Дальше врач устроила беседу. Довела до состояния, когда я задыхался и плакал. После уколов у меня было состояние овоща: я не мог двигаться, говорил медленно-медленно. Тело разрывало дрожью, которую сложно описать: как будто скелет вибрировал внутри. Хотелось просто ходить, усидчивость как будто испарилась – при этом сил не было вообще, даже сказать ничего не мог.
После меня ждало наблюдение с отметкой “каждый месяц”. Я ходил на приемы, но мне все так же было плохо, тревожно, трясло каждый день. И я решил отменить уколы галоперидола – через пару месяцев после выписки. Про диагноз мне ничего не говорили: только потом я узнал, что поставили f20, когда мне повторно выписали направление. Я погуглил – и понял, что с таким диагнозом второй раз ложиться точно не буду. F20 – это параноидальная шизофрения.
После госпитализации я стал презирать себя еще больше. Думал, что не родись я, было бы намного лучше. Я считал себя сломанным механизмом, который невозможно починить. Ограничивал себя в желаниях, действиях, эмоциях. Потом я понял, что нужно что-то менять – перешел к действиям и стал заниматься собой. Игнорировал агрессию в свой адрес, перестал скрывать свою сущность, притворяться.
Мать все так же не очень ко мне относится, обычно она кричит на меня: “Козел!” или “Пидор!” Мы живем вместе. Я ищу работу, но мы живем в Усолье-Сибирском – это маленький городишко, и меня никуда не берут. Только уборщиком за 5 тысяч рублей в месяц, но на меня недавно напал бык, и я не могу поднимать тяжести. Городок очень маленький, и про меня ходят слухи: моя одноклассница написала мне в личку, что такие, как я, становятся маньяками. Поэтому хорошо, что со мной никто не общается и у меня нет друзей.
“Неадекватность и непрофессионализм”. Можно ли “вылечить” или изменить сексуальную ориентацию
Ольга Александрова, руководитель психологической службы для ЛББТК+ “Действие”, кандидат наук:
Достаточно просто заглянуть в тот же МКБ-10, которым должны пользоваться наши психологи и психиатры в России, потому что Россия ратифицировала МКБ. Там уже нет диагноза “гомосексуализм”. Гомосексуальность не считается девиацией или расстройством сексуального спектра, а рассматривается просто как сексуальная ориентация. На сайте ВОЗ есть три сексуальные ориентации: гомосексуальная, гетеросексуальная и бисексуальная, и все они считаются вариантами нормы. Поэтому лечить от гомосексуальности или рассматривать гомосексуальность как диагноз – это нонсенс.
Но я в своей практике часто сталкиваюсь с такими случаями, когда психиатры пытаются лечить гомосексуальность, а психологи говорят: “У вас все пройдет, вам просто нужно найти себе подходящего партнера”. Увы, у нас нет выверенной позиции в отношении сексуальной ориентации в принципе, очень мало каких-то программных обращений или отраслевых обсуждений этого вопроса.
В 2016 году Российская психиатрическая организация опубликовала позицию Всемирной психиатрической ассоциации по поводу сексуальной ориентации и гендерной идентичности, и это была взвешенная позиция. Но я замечаю, что люди, которые получили образование до 2012-2015 годов, часто продолжают придерживаться мнения, что нормальная сексуальная ориентация только одна – и это гетеросексуальность. И что гендерная идентичность может соответствовать только биологическому полу.
Лечение галоперидолом – это неадекватность. Люди, которые так работают, используют устаревшие знания, не повышают свою квалификацию, не интересуются тем, что происходит. Это непрофессионализм, этически неприемлемое поведение: руководствуясь своими соображениями, эти специалисты проводят недопустимые действия над пациентами.
Защититься от этих действий сложно: нужно быть настойчивым, обращаться с заявлениями, что есть сомнения в постановке диагноза. Обычно у пациентов после насильственного лечения нет этого ресурса. Есть “ЛГБТ-сеть”, которая занимается нарушениями прав такого рода, но люди негетеросексуальные, с неконформной идентичностью часто стигматизированы и находятся в таком положении, что им в принципе сложно говорить о себе, обращаться куда-то за помощью. Бывает так, что неудачный опыт на долгое время перекрывает возможность обратиться еще к кому-либо: если этот психиатр поставил шизофрению, то и другие, наверное, сделают то же самое.
К сожалению, прописанных санкций за некомпетентные действия практически нет. Из-за этого представление о правах у людей размывается. Специалиста могут исключить из общества или ассоциации, можно обратиться в Минздрав, если организация зарегистрирована в Минздраве, но серьезных санкций добиться скорее всего не получится.
Если человек сам обратился к специалисту и просит “вылечить” его от “неправильной” ориентации, то нужно работать в первую очередь над принятием ситуации: “вылечить” сексуальную ориентацию, изменить ее – невозможно. Но можно сделать так, чтобы человек перестал страдать из-за того, что его сексуальная ориентация – такая. Это работа с принятием себя, своей сексуальности, с принятием изменений в жизни, обычно кардинальных. Человек ценен с тем, что у человека есть. Мы говорим: “Все нормально. С вами все в порядке”.
Что касается таких тяжелых отношений с родителями – если есть возможность, на время эти отношения лучше прекратить. Пока люди находятся слишком близко, начать диалог почти невозможно: слишком много аффекта, слишком много эмоциональных реакций, бьющих через край. Родителям нужно самим собраться и пересобраться, чтобы принять ситуацию, которая изменилась. Но обычно возможности уехать нет. И я в таких случаях говорю, что нужно быть очень осторожными – возможно, даже скрываться. Потому что это вопрос безопасности.
Если человек несовершеннолетний и зависит от родителей, очень сложно найти место, куда уйти. У нас пока нет ни одного убежища для ЛГБТ-подростков. Мы работаем над этим, но пока такого места нет.
