Квиры среди нас: они есть, но о них не говорят
В середине сентября британский певец Сэм Смит попросил обращаться к себе во множественном числе. Неделей позже один из самых авторитетных американских словарей Merriam-Webster признал грамматической нормой использование слова “они” (they) по отношению к человеку, который не идентифицирует себя ни как мужчину, ни как женщину.
Небинарные персоны или гендерквиры отказываются от традиционного понимания пола. В то время как на Западе они все чаще становятся центром внимания СМИ, в странах СНГ о них почти не говорят. Как живут такие люди на постсоветском пространстве? Мы решили задать этот вопрос представителям квир-сообщества из России, Украины и Армении.
Арс, студент, Россия: “Конфликтов нет, но не могу сказать, что семья меня принимает”
Мне 23 года. У меня несколько имен: одно из них указано в социальных сетях, и им я чаще всего пользуюсь. Это Арс. Второе – Май – его мало кто знает. Еще есть имя, которым я стараюсь не пользоваться, но оно пока есть и его пока приходится учитывать.
Говоря о себе на русском языке, я использую мужской грамматический род. Не потому, что он мужской, а потому что для меня это самая краткая форма изложения мысли. Также я использую полную форму множественного числа, но реже. Другие грамматические рода – больная тема, когда кто-то случайно или намеренно их использует, мне становится крайне неприятно.
Себя я называю “квир”. Возможно, то, как я понимаю это слово, отличается от того, как его понимают другие. Для меня оно сводится к фразе “Я – это я, и я могу быть разным”.
Что касается семьи, родители живут в другом регионе. Мы созваниваемся, они видят мои соцсети и на мой активизм реагируют спокойно, но все равно продолжают использовать тот грамматический род и имя, к которым привыкли. Вроде, конфликтов нет, но не могу сказать, что они меня принимают.
В отношении опасности и безопасности все неоднозначно. В контексте физической безопасности я чувствую себя нормально и не думаю, что в отношении меня может быть какое-то насилие. Я живу в спокойном регионе и у меня есть навыки самообороны, я могу за себя постоять. Меня больше беспокоит психологическая, цифровая или правовая безопасность.
Также я общаюсь с другими квир-, трансгендерными и небинарными персонами, поддерживаю их морально, но на публичные акции пока не могу выходить, потому что стараюсь минимально светить документами. Когда я слышу новости о блокировке групп, ограничении собраний или о том, как студентов хотят отчислить из вузов из-за того, что они подписаны на “паблик”, относящийся к ЛГБТК+, – мне становиться тревожно. Именно поэтому я не могу назвать город, в котором живу.
Армик, Ереван: “Нас защищает боевой отряд радикальных антифа”
Меня зовут Армик, мне 20 лет. Я родился в Армении, жил в США, а потом переехал обратно. На английском языке предпочитаю обращение “они”, но спокойно отношусь и к “он” или “она”. В армянском языке, которым я пользуюсь большую часть времени, нет мужского или женского рода. У нас “небинарный” язык. В этом плане мне проще. Сложности начинаются от жизни в крайне гетеронормативном обществе. Мужчинам сходит с рук почти все. Исключение составляют геи, трансгендерные люди или квиры.
Когда меня спрашивают о том, кто я – хотя я и ненавижу этот вопрос – я отвечаю, что я гей. Объяснять людям, что такое квир бесполезно, они этого просто не понимают. Идентифицировать себя, как квир в такой консервативной стране, как Армения – это политическая позиция.
Гей-сообщество в Армении существует как в подполье – среди нас много радикально настроенных левых и анархистов. У нас также есть боевой отряд радикальных антифа, о которых нет информации в Интернете. Эти люди являются своего рода группой самообороны. Она состоит из 16-20 человек. Отряд собирается только тогда, когда наше сообщество нуждается в защите.
Скажем, кто-то избил трансгендерного секс-работника – такое случается постоянно. Или мужчины приезжают на машинах и начинают стрелять по нам в парке или бить нас битами. В прошлом году был случай, когда одну трансгендерную женщину связали в собственной квартире, а квартиру подожгли. Ей повезло, ей удалось освободиться и спастись. Обо всем об этом никто не говорит.
Так вот этот отряд ищет того, кто это сделал. Они либо избивают виновника, либо как-то его унижают, либо сливают о нем информацию – часто обидчиками бывают скрытые гомосексуалы. Отпор зависит от того, что они сделали, насколько они влиятельны в обществе и легко ли их наказать.
Быть квиром опасно, мы думаем, по каким улицам ходить, стараемся не пользоваться общественным транспортом, ездим на такси. Поэтому быть квиром или открытым геем довольно дорого, но безопасность превыше всего.
На меня нападали. До революции перед моим домом стояли машины спецслужб. За мной следили, прослушивали телефон, взламывали компьютер. Мой телефон все еще прослушивается. Мы всегда должны быть начеку: нельзя забывать менять номера, IP-адреса.
Локи фон Дорн, модель, Днепр: “Мне не нравится, когда люди смотрят мне в трусы”
Меня зовут Локи, ко мне нужно обращаться в мужском роде. Мне не нравится, когда люди смотрят мне в трусы и пытаются меня таким образом охарактеризовать: строят на этом общение или пытаются меня отнести к какому-то конкретному подразделению. То, что находится у меня в трусах, какой у меня пол – это мое личное дело. Об этом должен знать мой врач и мой партнер.
О небинарных людях знают еще меньше, чем о бинарных трансгендерах. К сожалению, даже среди ЛГБТК+ не все понимают, кто мы. Поэтому моя открытая жизнь – это в том числе работа на повышение видимости нашего сообщества.
Я начал чувствовать свою небинарность еще в детстве. Сперва я не понимал, кто я такой, но тогда и не было достаточной информации, чтобы подобрать правильные слова. Я рос в бинарной системе и пытался найти себя то среди мальчиков, то среди девочек. Сперва я думал, что я бинарный трансгендер, но потом понял, что не хочу быть ни мужчиной, ни женщиной до конца. И вот я узнал, что существуют андрогины.
Изначально я думал, что андрогинами могут быть только люди с определенными пропорциями, с определенной внешностью и считал себя недостойным быть андрогином, потому что природа не позволила моему телу выглядеть так, как я себя чувствую.
Окружающие люди, даже когда я пытался говорить о себе так, как мне хотелось, реагировали на это несерьезно, со смехом, думали, что я, может, “заигрался”, что это шутки или психические проблемы. Тогда я пошел на гормональную терапию, на небинарную гормональную терапию. У нас не было никакой поддержки медицинской, не было врачей, которые бы в этом вопросе разбирались. У нас в принципе мало дружественных врачей даже по бинарной системе.
После терапии, когда люди перестали ко мне обращаться однозначно, я стал чувствовать себя комфортнее. Я уже мог на чем-то настаивать, выходить в люди, вести активную общественную деятельность и оставаться собой. Мне не нужно было никого больше играть.
Вначале мне было страшно, что кто-то будет меня стыдить за то, какой я есть, говорить, что я недостоин быть андрогином, что у меня есть какое-то прошлое, когда я не мог быть достаточно собой. Мне было страшно, что кто-то будет смеяться, тыкать в меня пальцем и его поддержат. Поэтому мне хотелось скрывать что-то о себе, спрятаться. Меня не брали на работу в том числе, потому что людям казалось, что мое имя – это шутка, прикол и не настоящее имя. Меня не брали на работу, потому что им нужны были либо мальчики, либо девочки.
Но когда я почувствовал свою силу, важность своей личности, качество своей работы, тогда мне стало все равно. Тогда я решил, что готов бороться за себя и за свою личность. И даже если люди увидят мои фотографии в другой одежде, с другой прической, когда я был совсем юным, я скажу: “Ну да, это был я, я был в другом периоде, но все равно это был я. Я так себя чувствовал и идите вы со своими претензиями копаться в своей личной жизни”.
Я думаю, что есть два направления развития общества в плане гендера. Либо мы придем к широкому спектру гендеров, либо к унисексуальности, когда пол перестанет иметь значение, будет важен человек, личность. Наверное, меня устроит и тот, и другой вариант.
