Виктор Пилипенко, батальон “Донбасс”, гей: По мне стреляли танки, поэтому зеленки не боюсь
Виктор Пилипенко, позывной “Француз”. Служил в батальоне “Донбасс” с сентября 2014-му до лета 2016 года.
Эти год и 10 месяцев его службы пришлись на то время, когда батальон сражался в Широкино.
Каминг-аут “Француз” сделал после службы, 8 июня 2018 года, опубликовав сообщение в Facebook.
“Я был одним из тех, кто принял участие в этом интервью”, – написал он со ссылкой на проект Антона Шебетко, который сделал серию портретов и записал интервью с ЛГБТ, участвовавших в АТО.
Проект реализовали фонд ИЗОЛЯЦИЯ в партнерстве с КиевПрайд. Выставка откроется 30 августа.
Все участники проекта выступили только под именами и с закрытыми лицами.
“Француз” стал первым из бойцов, кто снял балаклаву и решился на каминг-аут. Более того, Виктор примет участие в открытой дискуссии “Кто воюет? Цвета украинского патриотизма” 18 сентября.
“Никто не должен вести существование получеловека, тем более не совершив преступления против другого, ничем не ограничивая права и свободы того другого. Никто не должен жить без достоинства, за которое мы все боролись на Майдане против местного мракобесия и на этой войне против тиранической империи лжи “, – написал он.
Сейчас Виктор создал группу “Военные ЛГБТ и их союзники”. Он туда приглашает ЛГБТ-ветеранов и ветеранок, а также тех, кто воюет сейчас.
Виктору 31 год, он киевлянин, так получилось, что мы даже учились в одной школе – № 117. На нашей школе есть мемориальная табличка парню, который, как и Виктор, пошел воевал в батальон “Донбасс”, но погиб под Иловайском.
– Виктор, я оцениваю твой каминг-аут как поступок даже смелее, чем пойти в батальон. Батальон – это почетно, вызывает общественное одобрение, а каминг-аут может вызвать реакцию резкого неприятия …
– Зеленки я не боюсь. Я знаю, что если на меня будут нападать, можно позвать своих.
Я сделал каминг-аут у себя на Фейсбук странице. Мои друзья, в том числе и из батальона, отреагировали нормально. Все вроде ок – кто-то говорит круто, кто отмалчивается, но это тоже хорошо.
После каминг-аута у меня пошли страхи. Наиолее страшное я прошел – восприятие близких мне людей. А как будут реагировать другие – мне все равно. Я прошел войну, может, каким-то там героем и не был, но и духом не падал, оружие из рук не выпускал, воевал честно. Стесняться мне нечего.
Я впервые влюбился в своего друга, когда мне был 21 год. Для меня самого это был шок.
Это была бешеная любовь … Я сам себя не понимал, поэтому прекрасно могу понять, что чувствуют люди, для которых гомосексуальные отношения – дикость. Для меня 10 лет назад это тоже было дико.
– Как ты попал в “Донбасс”?
– Когда начался Майдан, я работал в Арабских Эмиратах в компании “Дубаи Дьютифри”. Каждый день смотрел, как революция проходит мимо меня, наконец, рассчитался и приехал на Майдан. Был февраль 2014-го. Наша баррикада была у филармонии, и та, которая с портретом Бетховена.
Я подал онлайн-заявку в батальон “Донбасс”, но мне не отвечали. Я тогда не нашел в себе смелости собрать вещи и просто приехать, хотя многие из ребят именно так и сделали. Я просто не знал, что так можно.
Во второй раз подал анкету после Иловайского котла. Помните, тогда родственники окруженных ходили на Банковую? Со второго раза мне ответили, и я поехал в Черкасское Днепропетровской области, где мы на базе 93-й бригады проходили боевое слаживание. Мариновали нас долго, было время, когда мы там просто тренировались с палками, потому автоматов не выдавали.
Затем Луганщина, затем – Широкино, вот там у меня было полгода реальных боевых действий. Это был февраль 2015 года, когда наши зашли в Широкино, и “Донбасс” с “Азовом” сменяли друг друга пять дней через пять.
У меня с Широкино осталась куча телевизионных записей, где я даю интервью, комментарии … Потому как к нам приезжали западные журналисты и сразу возникал вопрос, кто знает английский. “Француз” знает английский. Поэтому на войне мне еще и пришлось объяснять иностранным журналистам, что к чему.
– А почему «Француз»?
– Потому что я по специальности переводчик, английский / французский. Это была моя армейская кликуха, еще когда я строчку служил.
– То есть? Ты до войны еще служил в армии?
– Да, это как раз был период, когда я влюбился в своего первого парня. Он был гетеросексуальным, и для него это был еще больший шок, чем для меня. Для меня это был очень тяжелый период в жизни. Я тогда психанул, бросил университет, пошел в армию …
После срочки возобновился в вузе, еще и магистратуру закончил. Сейчас я редактор на телевидении – очень интересная работа.
– А как личная жизнь? Многие из ветеранов-гетеросексуалов рассказывает о конфликтах в семьях, с женами … Что трудно после войны найти взаимопонимание с близкими …
– Сложновато, если честно. Сейчас у меня нет любимого парня. У меня последние длительные отношения были до войны, как раз в Эмиратах.
– Разве там нет жесткого запрета на гомосексуальность?
– Шариат есть. Но достаточно просто не афишировать своих отношений – гомосексуальность там наказывается только тогда, когда публично демонстрировать отношения.
– Ты не жалеешь, что попал в Широкино?
– Конечно, нет. Тем более, в марте 2015-го в Широкино мы продвинулись вперед, до 4-этажек.
Мы захватили эллинги на берегу и образовали полумесяц. Это было очень круто, потому что до этого их ДРГ могли нас обходить и и обстреливать нам тылы.
Знаешь, что самое страшное на войне? Когда по тебе работает танк. Потому что ты не слышишь взрыва от выстрела, ты слышишь уже прилет по себе. Миномет слышишь, видишь вспышки, и когда прилетает, слышишь шорох.
80-ка по-своему шуршит, 120-ка – по-своему, гаубица 150 также, САУ имеет свой специфический звук – ты можешь как-то подготовиться к тому, что что-то летит, за эти секунды.
А когда по тебе работает танк, ты слышишь только мощные взрывы рядом. Будто ниоткуда.
По нам как-то работал танк, мы пошли двумя группами с СПГ, выставились на позициях, хотели работать согласованно, но нас засекли и начали работать как по нашему СПГ, так и по второму, где был мой командир.
Командира тогда ранило, контузия, в итоге еще и сильно ухудшилось зрение. Никто ему ни повышения не стал ходатайствовать, ничего … Он как пришел на войну старшим солдатом, так и ушел с войны. Хотя мужик героический! Но это другая история, о чувстве несправедливости …
– У тебя есть ощущение несправедливости?
– Самое тяжелое на войне – бороться даже не с врагом, а с несправедливостью. Там нет черного и белого. Все серое.
Например, были такие, кто пользовался тем, что одни воюют, а можно отсидеться в тылу … Трусы, одним словом.
Но как ты им залепишь, что они трусы, если они здесь, а полно мужиков в тылу сидят?
Был у нас один мародер, которого мы долго не могли выгнать. Когда убили “Спасателя” … Представь параллельные процессы: мы еще не вернулись с боевого задания, во время которого он погиб, а этот мудень уже забрал себе часть его личных вещей.
Мы ему дали в рыло, а он сбежал – взял отпуск, больничный, все выбрал, еще долгое время числился по нашему подразделению. И юридически к нему никаких претензий нельзя предъявить.
Были еще другие случаи, по которым опускались руки. На войне не все рыцари, есть еще и плохие овцы.
– Сейчас ты следишь за событиями на Востоке?
– Только по общему течению. Уже даже не знаю номеров подразделений – кто где стоит. Раньше знал.
Опять на войну не хочу. Если будет наступление – конечно, пойду, буду считать за честь, но сидеть на позициях – нет. Позиционная война – очень специфическая и сложная психологически.
Ну и еще один момент: те, кто не воевал, делали карьеру, а я приехал ни с чем. Я не жалею, но мне надо наверстывать время.
Удивляюсь, что ультраправые, которые декларируют патриотизм и бегают здесь с зеленкой за ЛГБТ, не идут воевать. Для меня это нонсенс. Война пришла в твой дом, что ты делаешь в тылу?
Знаешь, почему я так оскорблен? Потому что у нас кадров не было. Я был и стрелком, и санитаром – людей не хватало. И сейчас такая же ситуация. А здесь бегают лоботрясы и бьют слабых – феминисток и геев.
– В батальоне знали, что ты гей?
– Нет. Только мой близкий друг уже где-то в конце догадался. Он очень настойчиво расспрашивал, есть ли у меня девушка, а я отбрехивался все время. Причем врал очень неуклюже. Даже не придумал, что надо придумать ей имя или какую фотку скачать …
– Виктор, я не мальчик, но даже я знаю, что солдатский досуг, да еще и в Мариуполе – это бордели, то есть, сорри, бани … Как ты мог это обойти?
– Никак. Мне приходилось … быть с проститутками, чтобы никто меня не заподозрил. Потому что было бы странно, что все – да, а я прячусь в углу. Я не хотел, чтобы меня разоблачили. Думал, что это могло бы испортить нашу дружбу.
– Что сказали родители после каминг-аута?
– Старшая сестра с мужем давно знали и меня поддерживали. Мама недавно написала, что у нее уже прошел шок. Отец – не знаю. Мы с ним на эту тему не говорили.
У одного моего приятеля отец много лет знает, что сын – гей, но не перестает у него каждый раз спрашивать, когда он женится.
– Как одноклассники отреагировали на твой каминг-аут?
– Я мало с кем общаюсь со школы.
Где-то в подростковом возрасте решил, что буду говорить только на украинском и этим сильно усложнил себе жизнь. У меня была хорошая школа – № 117 имени Леси Украинский в центре Киева.
У нас было очень много детей из семей, где говорили на украинском, но между собой все на переменах говорили на русском. Я видел в этом несправедливость.
Говорил только на украинском, это загнало меня в определенное гетто. О своем школьном детстве я мало могу вспомнить чего-то приятного.
Позже прочитал Агафангела Крымского “Национализм, сексуальность, ориентализм». Многое в его биографии было мне близким – Крымский тоже был геем, отшельником, украинская позиция во многом сделала его жизнь непростой в то колониальное время.
Кстати, на войне я тоже говорил на украинском. Ребятам из Донбасса это особенно нравилось.
– Ты не считаешь, что всю жизнь натыкаешься на добровольную изоляцию – то язык, то каминг-аут …
– Я не могу перейти на русский. Воспринимаю это как потерю идентичности. Знаю русский, у меня папа русскоязычный, я из семьи военных, которые, как известно, должны были говорить на русском.
Сейчас четко понимаю, что культура играет очень важную роль. И что язык – тоже поле боя нашей европейскости.
Русский язык для меня – маркер колониальности и колониального мышления. Особенно у людей с украинскими фамилиями.
– Зачем тебе делать каминг-аут? Есть такая популярная точка зрения: пусть спит кто с кем хочет, мы не хотим об этом знать …
– Это лицемерие – еще недавно такие люди готовы были цеплять на геев розовые ромбы. Сейчас же так откровенно о своей нелюбви к ЛГБТ не выскажешь, поэтому они и придумали такую формулировку. Они не “не хотят слышать”, они хотят, чтобы геев не было. Но мы есть.
– Тем не менее, я знаю и ты наверняка знаешь, многих известных или высокопоставленных геев, которые имеют жен, семьи и для отвода глаз является гетеросексуалами. Они взрослые люди.
– Это советчина. ЛГБТ – это же о свободе любви и искренность. В гей-окружении отношения другие. Они о том, что человек тебя любит, несмотря на запрет и общественное осуждение, а не женится в угоду семье или потому, что так надо.
– Как в гей-окружении оценивается то, что ты сделал каминг-аут?
– К этому относятся с уважением. Один мой друг после этого даже пошел со мной на Марш равенства и тоже сделал каминг-аут.
Ему трудно – он дизайнер, но у него на работе есть гомофобы, с которыми ему приходится вести дискуссии. А он очень эмоциональный человек, часто загоняется …
В гей-мире все очень свободно. Ты не обязан сублимировать свои сексуальные влечения. Вы можете встретиться на ночь, а потом прожить вместе всю жизнь. Или разойтись на утро. Или через неделю.
Если подумать, то на ЛГБТ теме подсказывает любой тоталитаризм. Русский мир терпит крах именно на этой теме – скрепы ломаются. Думаю, среди скрепних русских много геев, но они не могут делать каминг-аута. А мы можем, чтобы не жить во лжи.
У меня такое впечатление, что я вот только сейчас стал жить нормально. Полноценно. Нашел свою работу, снял комнату …
Насколько все было бы проще, если бы я мог со своим парнем пройтись за ручку … Я когда-то был влюблен, шел с одним парнем по Подолу, мы целовались прямо на улице – это было так классно.
– Это тебе в Лондон надо …
– Я хочу, чтобы и здесь было, как в Лондоне. И не только в вопросах прав ЛГБТ. В конце концов, я за это воевал.
Леся Ганжа, для “УП. Жизнь”
