«Я объясняла: Бог создал тебя таким — с душой девочки и телом мальчика»
Мама трансгендерного ребенка — про себя и сына, которому в пять лет диагностировали «ядерный транссексуализм»
Медиапроект «Четвертый сектор» вместе с другими журналистами делает проект We Accept. Сюда входят монологи ЛГБТ-людей и их близких о преодолении, с которым они сталкиваются в своей жизни.
В 2019 году вышла первая часть проекта — в ней ЛГБТ-люди из стран c высоким уровнем гомофобии вспоминали, как и почему вышли из тени и живут, не скрывая от окружающих свою сексуальную ориентацию или гендерную идентичность. В 2020 году появилась вторая часть — «We Accept. Истории родителей». Здесь отцы и матери ЛГБТ-людей из России рассказывают, как изменились их взгляды и жизнь после каминг-аутов детей.
Мы публикуем один из таких рассказов — монолог мамы трансгендерного ребенка из Перми. Все имена, которые упоминаются в публикации, изменены по просьбе собеседницы.
Двойная жизнь
— Мне 45 лет, я из Перми, и я мама трансгендерного ребенка. Ему одиннадцать лет.
Сын родился в 2009 году, старшей дочке тогда уже было четырнадцать. Мальчика назвали Ваней. Дочка, когда была маленькой, была спокойной, тихой, послушной, никаких проблем. Ваня же был необычным — очень беспокойный, крикливый. Как-то справлялись.
В полтора-два года он начал себя проявлять. Его не интересовали машинки, никакие мальчишеские игрушки, ему были интересны куколки. Он надевал на голову колготки, носил их, будто косы. Каблучки. Платьишки. Моя ночнушка ему нравилась, футболка, которая тогда была ему велика. Я разрешала. Считала, что если ребёнку так нравится — пусть. Из-за этого мы ссорились с мужем. Он не позволял, говорил, что мальчик не должен так себя вести, что колготки на голове — это непонятно для людей, сдирал их с головы. Обижал и меня, и ребенка. Говорил, что я ращу… В общем, обвинял меня в том, что это я родила такого ребенка.
Когда Ване было два с половиной года, мы с мужем развелись из-за этих конфликтов. Не смогли найти компромисс в плане воспитания. Я разрешала, позволяла, а папа — нет.
Все эти проявления шли у Вани по нарастающей. Когда ему исполнилось пять лет, моя мама — педагог, работает с детьми-инвалидами — предложила пойти к платному психологу. Та пообщалась со мной, ребенка даже смотреть не стала — сразу перенаправила к психиатру. Психиатр поговорила с Ваней — задавала ему вопросы, попросила что-то нарисовать. За полчаса она дала нам заключение — ядерный транссексуализм, в ярко выраженной форме (транссексуальность — трансгендерность, сопровождаемая сильным дискомфортом от несоответствия анатомического пола гендерной идентичности, желанием привести тело «в порядок» путём хирургического и гормонального вмешательства, стремлением жить и быть принятым в качестве представителя определённого гендера. Термин считается устаревающим, вместо него в любых случаях сейчас принято употреблять термин «трансгендерность. — Прим. авт.). В рекомендациях говорилось что-то про работу с психологами и социализацию, направленную на адаптацию в обществе. Всё.
Представление [о транссексуализме] у меня тогда было, но очень поверхностное. Я училась в медицинском училище, психология, психиатрия — проходили, так что из учебников что-то знала. Но если тема тебя не касается, зачем углубляться? Потом, конечно, стала читать. И про сложности, и про то, как их преодолевают, кто может справиться, кто не может, как принимают родители, как не принимают… Находила много вдохновляющих примеров, но это всё были примеры семей за границей. Про российских детей мне не посчастливилось прочитать. Один пример был очень ярким, запомнился. Родители сообщили родственникам и друзьям: наш ребёнок — не мальчик, а девочка, он будет таким, и мы позволим ему быть той половой принадлежности, в которой он себя ощущает. Кто-то отвернулся сразу, кто-то сохранил отношения.
Я сама принимала ситуацию очень непросто. Всё время, конечно, об этом [думала]. Наверное, год. Было много вопросов. Как приспособить ребёнка к жизни? Как помочь? Меня совершенно не беспокоило то, что сын оказался дочерью, не соответствовал моим ожиданиям. Просто были — и есть — тревоги за будущее. Например, тревожит подростковый период. Я же читаю о таких детях, у них много суицидов. Может быть, если бы муж адекватно воспринял в своё время, вместе было бы проще всё решить, принять.
Моя старшая дочь, сестра Вани, приняла очень спокойно. Она на тот период училась в университете. Сказала: «Я знаю таких людей. У нас в группе учатся геи, прекрасные ребята». С Ваней у них хорошие, тёплые, дружеские отношения. Мама тоже восприняла спокойно. Сказала: как есть, так и есть, что теперь делать. Отчим — сейчас у меня третий брак — тоже принял ребёнка. Мы начали жить вместе, когда Ване было три года, и он всю ситуацию наблюдал изначально. Он рабочий на заводе, отнёсся абсолютно спокойно, не пытается ничего переломить. Ну, он такой человек… Есть такой ребёнок и есть.
К родному отцу Ваня сейчас ездит раз в неделю, они возобновили общение. Он тоже вроде бы принял ситуацию, но они почти не общаются. Поели, поспали, телевизор посмотрели, поиграли в игры настольные. Близкого контакта нет. Отец ребёнку больше ничего не запрещает, хотя и ребёнок приспособился. Он с пяти-шести лет начал приспосабливаться, жить в двойном образе. Дома ведёт себя так, как ему хочется, а на людях — школа, садик, транспорт, магазины, общественные места — говорит о себе в мужском роде. На данный период жизни — вот так.
От автора. Мы познакомились и с Ваней тоже. Вместе с ним и его мамой ходили в пермский зоопарк. Ваня хотел «чупик» и выпустить птиц на свободу. Фотографировал сову, приговаривая: «Умница, какая умница! Позируешь мне».
— Смотри, как он лежит, — говорила я, показывая на медведя.
— Или она, — задумчиво добавлял Ваня.
— Гляди, как он играет, — обращала я внимание на харзу, которая залезла в коробку.
— Или она, — вновь поправлял Ваня.
Потом в кафе поделился своей мечтой: «Хочу в Турцию. Прямо завтра. И наконец расслабиться».
Хочу — ращу ногти
Ваня пока не знает, кто он. Он ещё мал, ему никто об этом не поведал. При этом он принимает своё раздвоение на подсознании как-то. С пяти лет мучил меня вопросами — спрашивал, почему он не может надеть платье. Я отвечала: ну, потому что Бог создал тебя таким — с душой девочки и телом мальчика. Он как-то это проглатывал. Иногда снова задавал те же вопросы. Я вновь отвечала так же. Говорила, что люди разные, ты — такой. Особенный. Вот и всё.
Колготки на голове только года два назад «отошли», лет до восьми он их носил. Каблуки тоже до восьми надевал дома. Сейчас всё на другую стадию перешло — ему нравятся длинные волосы. Мы очень долго не могли найти парикмахера, ему никто не нравился, ему вообще не нравилось, что его кто-то трогает. Сейчас впереди у него коротенько, а сзади — длинные волосы, как у меня.
Год назад он общался только с девочками. Ходил к ним в гости, играл с ними в куклы. Пока они маленькие, это никого не беспокоит — ни родителей, ни детей. Сейчас друзей у него нет особо. Если мы ездим на дачу, он там общается с племянниками. У моих подружек есть дочери, он дружит с ними. А так, чтобы прямо друзья-друзья — таких нет. Но его как-то это не напрягает, мне кажется. Он не хочет друзей новых заводить. Если раньше он гулял с девчонками, с одноклассниками, то сейчас я говорю: иди, погуляй, — а он не хочет. Стоял вопрос про детский лагерь. Сначала он хотел, а в последний момент отказался. Тоже не хочет. Я не давлю. Не настаиваю. Не хочет — не надо.
Он закончил четвёртый класс, в школе отличник. Занимается вокалом. Выступает, поёт, ходит в музыкальную школу, занимает первые места на конкурсах. Я переживала, что он будет бояться публики, он вообще-то замкнутый ребёнок. Но нет, не боится, встаёт на сцене перед большим залом и поёт. Не хочется, чтобы это нарушилось…
Год назад у нас были проблемы в общении. У него всё было на эмоциях, он меня не слышал, с ним сложно было о чём-то договариваться. А сейчас — слышит, с ним стало проще, человек взрослеет. Доверяет мне. Пока ничего такого не рассказывает про себя, но знаю, что интересуется ЛГБТ-людьми (аббревиатура «ЛГБТ» расшифровывается как «лесбиянки, геи, бисексуалы, трансгендеры». Термин «ЛГБТ+» сейчас считается более корректным, т.к. по умолчанию включает все возможные ориентации и идентичности, которые невозможно уместить в одну аббревиатуру. Также встречается аббревиатуры ЛГБТИ, ЛГБТИК, ЛГБТКИА, где И — это интерсекс-люди, К — квир, А — асексуалы. — Прим. авт.) — смотрит телевизор, где-то в соцсети залезает. Ездили недавно на дачу с моей подругой и её дочерью, потом он мне рассказывает: а вот Алина говорит, что ей нравятся девочки, она мне рассказала про ЛГБТ-людей. Конечно, пока это на таком уровне — несерьёзно, неосознанно.
Есть ощущение, что успокоился. Не сказать, что что-то его напрягает. Всё нормально. Хочу — ращу ногти. Когда мы сидели на самоизоляции, он отрастил длинные ногти. Говорит: мама, мне накрась. Мы накрасили.
Как пойдёт
Сейчас мы плывём по течению. До [трансгендерного] перехода ещё семь лет как минимум (трансгендерный переход — процесс приведения гендерной роли и тела человека в соответствие с его внутренним самоощущением — гендерной идентичностью. Трансгендерный переход может включать в себя как социализацию в новой гендерной роли, смену паспортного имени и юридического пола, так и медицинские процедуры по изменению внешних половых признаков. — Прим. авт.). Конечно, информация нужна: куда обращаться, как, к кому, с чего начать, как быть с армией? Много вопросов беспокоит, с которыми предстоит столкнуться, и всё непонятно. Но это не сейчас. Пока затишье. Пауза.
У меня самой состояние не очень стабильное. Как снежный ком — накопилось. Поэтому последний год я занимаюсь собой, хожу к психотерапевту. Ребёнок — только один из факторов, есть и другие проблемы в семье и на работе. Например, мне пришлось уйти из онкологического диспансера, где я проработала двадцать пять лет. Люди с онкологическими заболеваниями — это трудно, но интересно. Я с пяти лет мечтала быть врачом и получила то, что хотела, — мне нравится помогать людям. Сейчас я работаю в процедурном кабинете, беру кровь, и работа мне не нравится. В онкологическом стационаре жизнь кипит, а здесь — серое болото.
У меня есть и другая специальность — массажист. Когда-то работала в полной мере в этой сфере, и мне нравилось. Но пока не готова вернуться. Выдохлась. Не в плане физическом, а в плане эмоциональном, духовном каком-то. Массаж — это же обмен энергетикой, а у меня сейчас её нет в том объёме, который нужен. Надо восстановиться. Выйти до конца из своего депрессивного состояния.
Что касается Вани, то я решила, что проблемы будем решать по мере их поступления. Потому что не знаю, как пойдёт. Как пойдёт, от того и будем исходить. Сейчас, например, у меня вопрос — как донести до ребёнка [то, что он трансгендерный]? Надо ли вообще говорить, кому это лучше сделать? Я хотела пообщаться на эту тему с Марией [Наймушиной, психологом пермской ЛГБТ-группы «Радужный мир»], но мы не успели встретиться до начала карантина.
К Марии мы попали в пять лет. Она стала человеком, который оказался в нужное время в нужном месте. Познакомила меня с теми, кто уже совершил [трансгендерный] переход, и я поняла: живут как-то люди! Ваня ходит к ней каждую неделю. Они не разговаривают про его особенности, они общаются на темы, которые волнуют любого ребёнка. Знаю, что играют. Он ходит с желанием — Мария ему как друг.
Мне бы хотелось встретиться с родителями таких же детей. Познакомить детей между собой, чтобы понимали: они не одни такие. Я общалась с другими родителями [у которых трансгендерные дети], но среди них нет тех, у кого [трансгендерность] поставили так рано. Обычно это проявляется в 13–14–15 лет, а таких маленьких, как Ваня, нет вообще. Когда нам дали заключение, то сказали, что это вообще первый в России случай обращения в пять лет. Люди же обычно не обращаются за помощью. Они начинают ломать детей…
