«Оглядывайся, оглядывайся». Из-за пандемии беженцы ЛГБТ оказались в опасности: одни не могут покинуть страну, другие застряли в транзитных лагерях
«Мне 34 года. Я хочу уже жить начать наконец-то. Я устала выживать»
Ника произносит эти слова, глядя куда-то сквозь меня. Все время, пока мы разговариваем, она смотрит именно так — будто бы не видя.
Несколько лет назад Ника начала стремительно терять зрение: на одном глазу близорукость достигла -4, а поле зрения сузилось до 5%.
Врачи предположили, что это может быть наследственным, но Ника уверена: ухудшение зрения спровоцировано сотрясением, которое она получила, когда на нее напали в 2017 году.
— Я стояла у подъезда, курила и ждала моего мужчину. Подошли трое. Сначала начали спрашивать закурить, потом имя, потом стали говорить: «Ой, да ты не девушка, ты гомик». Один меня ударил. У меня аж искры из глаз посыпались. Кого-то из них я смогла уложить — боксом же занималась. Но второй меня заломал, да так, что я упала и ударилась о пандус — у меня шрамы до сих пор на лбу.
Ника — невысокого роста. В черной футболке особенно видны ее мускулистые руки, широкая спина и большая грудь. По документам Ника — мужчина, но она одевается в женскую одежду и красится. О себе она говорит только в женском роде. Ника — трансгендерная женщина
Точных данных о количестве трансгендерных людей в России нет. Данные Европы и Америки говорят, что такие люди составляют в среднем от 0,1 до 1% населения каждой страны. Если такие расчеты справедливы и для России, то
в нашей стране живет никак не меньше 150 тысяч трансгендерных людей.
Из-за пандемии коронавируса Ника не смогла выехать из России, хотя уже были готовы почти все документы для получения статуса беженки в одном из европейских государств.
Последние три года Ника живет в «шелтере»: практически не выходит на улицу, редко пользуется соцсетями, общается только «со своими», не может работать и даже оформить сим-карту на свое имя.
Она вынуждена скрывать свое местоположение от родственников, которые хотят ее убить за то, что она трансгендерная женщина. Там, откуда она, за такое карают смертью.
Ника родилась в конце 80-х на Северном Кавказе. Выросла в большой семье: четыре брата, пять сестер, мать и отчим при неплохих должностях… Нику тогда звали очень мужественным именем, однако, словно вопреки этому имени, Ника полюбила играть в куклы, примерять мамины платья.
— Я себя девочкой всегда чувствовала. Даже в садик когда ходила. Я всегда у мамы спрашивала: почему у меня сестры бантики носят, а я не ношу. Мама ругалась. Братья-сестры смеялись. В классе 5-м уже могла ногти накрасить, губы. Родителей из-за этого часто в школу вызывали: говорили, аморальное поведение. А вот бабушка моя нормально к этому относилась: она сразу всем говорила, что растет девочка.
В 9-м классе я в первый раз в жизни влюбилась в парня. И он мне ответил взаимностью. Я на тот момент боксом занималась, первые места занимала, медали выигрывала. Это ведь Кавказ: там непозволительна такая роскошь, как слабость. До этого я очень часто побитая домой приходила. Бывало, чтобы со мной справиться, кто-то оглушал меня сзади камнем или бутылкой — что под руку попадалось, — и все вместе избивали.
И вот когда ребята из школы узнали, что я встречаюсь с парнем из параллельного класса, его тоже избили. Мама после этого перевела меня в другую школу. У нас небольшой город, поэтому в новой школе одноклассники и учителя быстро узнали, кто я.
Классная руководительница моя в целом нормально ко мне относилась, но маме говорила: ребенка лечить надо. Считали же, что это болезнь.
В том же 9-м классе Ника попала в интернат для детей, оставшихся без попечения родителей.
— У меня убили отчима тогда. На почве этого мама у меня сошла с ума… немного. Ее в лечебницу положили.
А детдом… Там был такой сын директора детского дома — Юрий. Сейчас я не знаю, что с ним, но после того, как я выпустилась (из детского дома. — Ред.), его посадили за растление малолетних. У нас была такая каптёрка, где стояло все оборудование: компьютеры с трансляцией с видеокамер. И вот он часто меня, еще двоих из группы заводил туда, ставил на колени и заставлял нас… ну вы, наверное, поняли. Насиловал. И мальчиков, и девочек.
За регулярные побеги из детдома в 14 лет Нику определили в специнтернат.
— Я пробыла там около года. Об меня бычки тушили, воспитатели заставляли упор лежа принимать, если накосячишь, заставляли гусиным шагом ходить… Никогда не забуду. Если ты провинился, тебя избивали так, чтобы у тебя синяков не было — обкладывали полотенцами, а сверху бумажку или картон: и ногами, руками били по этим полотенцам. У меня ребра переломанные были. И не только меня — всех избивали. «Трудные подростки» — нас так называли тогда. Я не знаю, как про все это узнала моя любимая воспитательница (из детского дома. — Ред.) — Людмила ее звали. Она единственная относилась ко мне по-человечески. Она приехала в эту колонию с органами опеки, с полицией, и меня забрали. Арестовали двоих или троих надзирателей — за жестокое обращение с детьми. Я когда вышла, месяца три у психиатра наблюдалась.
В 2004 году, после окончания школы, Ника переехала в Москву для того, чтобы поступать в колледж на повара. Но с характеристикой, выданной школой, это оказалось практически невозможно.
— В характеристике было написано, что я — ребенок с отклонениями даутизма, или как там правильно? Было написано, что ребенок боится вступать в контакт не только со взрослыми, но и с животными.
Было написано про мою гомосексуальную ориентацию. Что меня нужно определить в специальное учреждение, что типа в обществе мне нельзя находиться.
В Москве Нике пришлось отучиться год в вечерней школе, получить хорошую характеристику. В Москве же она окончательно приняла себя новую.
— Я как раз тогда поняла, что я хочу стать другим человеком: уже начала волосы отращивать, брови подщипывала, тональником стала пользоваться: на Кавказе я этого не делала. И мне это нравилось: я видела в зеркале красивую девушку и рядом представляла какого-нибудь красивого парня, — Ника улыбается и проводит рукой по своему черному каре — отращивать волосы она уже давно перестала. — До переезда в Москву я не могла никому открыться. Я не хотела, чтобы из-за меня тыкали пальцем на бабушку или братьев — я же понимала, что будут. Я ни с кем из родственников об этом не говорила.
За 15 лет, прожитых в Москве, Ника получила несколько образований: отучилась на повара и на визажиста. С самого переезда ей пришлось снимать квартиру: в общежитии побаивалась показываться в юбке. Первое время раздавала листовки, потом работала официантом и администратором в ресторане «Елки-палки».
— Я сняла себе квартиру — где-то за 150 долларов в месяц. Это сейчас не деньги, а тогда это большие деньги были. И чтобы зарабатывать нормально, мне пришлось пойти в эскорт. Это не очень хорошая работа. Но я умудрялась еще домой отправлять деньги и семье помогать.
В 2006 году Ника позвонила бабушке по телефону, начала плакать в трубку и впервые рассказала, кем она себя на самом деле ощущает. Тогда она пила женские гормоны, а себя называла Римма. Бабушка восприняла ее признание нормально, лишь сказала: «Я всегда знала, что ты растешь не таким, как все».
Через полгода Ника призналась и маме: ее реакции она боялась больше всего. Но мама сказала: «Ты мой ребенок, я тебя люблю таким, какой ты есть».
Мама несколько раз приезжала даже к Нике в Москву. Она с теплотой вспоминает, как мама учила ее правильно одеваться, краситься и носить юбки.
Рассказывать о своей гендерной идентичности мама с бабушкой Нике тогда запретили, они знали, какая будет реакция у родственников. Эти самые родственники узнали обо всем гораздо позже: в 2012 году мамы не стало, приехать на ее могилу Ника смогла только через год, после тяжелейшей депрессии.
— В 2013-м, в июне, я поехала домой в женском образе. Я приехала на машине с водителем прямо из аэропорта — я не планировала оставаться. Взяла билет туда и обратно. Дядя меня увидел на кладбище, не сразу узнал. Я не могу все рассказать… У меня длинные такие волосы были, до копчика. Он мне их там отрезал. Потом мне много чего приходило на вотсап, электронный адрес. Дядя присылал фотографии с отрубленными головами и подписью «С тобой это произойдет скоро». Его люди выслеживали меня в разных городах по геолокациям — сим-карты, оформленные на меня, соцсети. У дяди связи были (в органах. — Ред.). Сейчас я телефоном и соцсетями почти не пользуюсь.
В течение года Ника поменяла множество городов и квартир, но ее находили везде. Находили, выслеживали и били. Просто незнакомые люди, приезжавшие на машинах с номерами того региона, откуда она была родом.
Последнее сообщение, полученное от дяди на старый номер вотсапа: «Оглядывайся, всегда оглядывайся. Ведь я могу быть где-то неподалеку».
После этого Ника обратилась к правозащитникам из российской ЛГБТ-сети и на несколько лет полностью отказалась от привычной жизни: ни работы, ни любви, ни активных перемещений. Вся жизнь за последние три года — это непрекращающее ожидание.
Сегодня Ника живет надеждой на то, что границы скоро откроют, и уже там, вне, она сможет начать новую жизнь. Возможно, даже однажды сделает операцию на глазах, о которой так мечтает.
— Я хочу стать медиком, медбратом. Никогда не поздно учиться, а учиться я люблю. Я не знаю, когда я уеду, но я бы хотела жить так, чтобы у меня был свой угол. Я бы хотела ходить на работу. Хотела бы, чтобы появился возлюбленный человек, который бы понимал меня, заменил бы мне всех родственников, всех друзей, в которых я так разочаровалась.
«Мы все испытали промежуточное положение беженца»
— Когда мы помогаем своим подопечным, то всегда просчитываем определенные риски, которые могут возникнуть. Пандемия — это тот риск, который абсолютно неуправляем, его невозможно просчитать, — рассказывает Вероника Лапина, глава департамента «Северный Кавказ» российской ЛГБТ-сети.
Российская ЛГБТ-сеть — организация, которая с 2007 года помогает людям ЛГБТ+, пострадавшим от психологического и физического насилия, а также пытается отстаивать права ЛГБТ+ в судах, в том числе и международных. После того как в 2017 году журналистка «Новой газеты» Елена Милашина опубликовала расследование об убийствах и пытках геев в Чечне, в организацию стало поступать еще больше обращений. В том числе и из Чечни. В разгар пандемии, перед самым закрытием границ с Чечней, ЛГБТ-сеть даже успела помочь выехать еще одному человеку — на последнем самолете из Грозного.
По словам Вероники Лапиной,
в пандемию положение ЛГБТ+ на Северном Кавказе стало еще хуже, а возможность реальной физической помощи приостановилась на неопределенный срок.
— На сегодняшний день в Чечню мы попасть не можем. Есть очень формальное сообщение о том, что ограничения сняты. Но это де-юре. Де-факто никто проехать туда не может: КПП не пропускают людей. Даже при острой необходимости.
Очень важно понимать, что само понятие «гражданство» может принимать разные формы, и существует такое понятие, как «сексуальное гражданство». Так вот, в России гражданами с полным спектром прав и свобод могут быть только гетеросексуальные люди. На остальных гражданские права не распространяются. И каждое государство само определяет для себя категории этой гражданственности. У нас в России у ЛГБТ+ людей нет никаких прав, никаких бонусов от государства, которые получают гетеросексуальные пары. Нельзя ожидать, что государство будет что-то делать для людей, которых оно, по сути, гражданами не считает. Но есть другие государства, которые считают ЛГБТ+ потенциальными гражданами.
Правозащитники, выступающие за права ЛГБТ+ в России, говорят о том, что закон «о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений», принятый в 2013 году, конечно же, заметно повлиял на жизнь таких людей в нашей стране. Относительного того, как именно — мнения расходятся. Например, по мнению Вероники Лапиной, этот закон лишь в краткосрочной перспективе ухудшил их ситуацию, а вот спустя семь лет мы скорее наблюдаем обратную картину:
— Этот закон в какой-то степени повлиял на повестку, — объясняет она. — После его принятия люди, которые ранее не имели определенного мнения по повестке, вынуждены были сформировать определенное отношение к ситуации с правами ЛГБТ+. А с отношением уже проще работать. Когда люди говорят: «Вокруг нас этого нет» — то с этим очень сложно что-то сделать. Это то, что происходит сейчас в Чечне. И переубедить тамошних жителей в том, что такие люди есть, — очень большая работа. Когда тебе государство говорит: «Эти люди есть, и мы не хотим, чтобы они были», — это другой вопрос. Закон погрузил нас в состояние дискуссии. Из дискуссии проще выбраться в положительный результат. Хотя закон, конечно, отвратительный. Таких законов быть не должно.
С апреля 2017 года — ключевой для России и, в особенности, северокавказского региона даты — Российская ЛГБТ-сеть спасла 175 человек. Среди них не только геи и лесбиянки, непосредственно пострадавшие от пыток и других форм бесчеловечного обращения, но и их близкие: родственники, дети. На весну 2020-го были планы вывезти еще пятерых пострадавших, находящихся в данный момент в «шелтерах». Но пандемия заставила организацию замедлить скорость своей работы.
— Пандемия все это затянула, — объясняет Вероника Лапина из Российской ЛГБТ-сети. — Даже люди, которые уже были перемещены (в лагеря беженцев в другой стране. — Ред.), находятся в системе, которая серьезно ограничивает их свободу. Ты живешь в лагере, у тебя есть определенные часы, когда ты должен обязательно быть дома. Не всегда в лагере безопасно — мы не можем гарантировать там терпимость со стороны других беженцев. В лагере есть жилье, еда, доступ к медицинской помощи. Но людям все равно необходимы документы, чтобы продолжать свою жизнь. Получается, что человек из промежуточного состояния здесь попал в промежуточное состояние там.
Пока что в мире не очень распространены специальные лагеря для ЛГБТ+ беженцев, поэтому организациям, занимающимся спасением таких людей, приходится особенно внимательно контролировать ситуации в смешанных пространствах, но полностью контролировать гомофобное и трансфобное поведение других беженцев тоже не всегда удается:
— Каждую неделю у нас сейчас примерно по 2–3 происшествия. Это много, — рассказывает Сандро Кортекаас из нидерландской организации LGBT+ Asylum Support. — Во время пандемии количество случаев различного рода нетерпимостей в лагерях для беженцев возросло. Например, на этой неделе у нас произошел инцидент, когда на женщину из Нигерии вылили кипящую воду. Просто из-за гомофобии. Ее же гетеросексуальная соотечественница попыталась плеснуть кипящей водой на подругу этой женщины и ее полуторагодовалого сына, вы можете себе представить? Она успела встать между ними и получила сильные ожоги. Руки, спина. Это ужасно.
— У всех людей во время пандемии усилилось напряжение из-за неопределенности, — говорит Вероника Лапина. — Наши подопечные — это люди с особенно высоким уровнем тревожности в принципе. Помимо собственных уже существующих страхов, появились еще страхи, связанные с коронавирусом. Мы очень много всякого ликбеза по многим бытовым вопросам проводим в принципе, и здесь тоже мы должны были рассказывать про пандемию.
И люди пытаются ментально найти для себя выход — начинают цепляться за какие-то вещи, которые их внутренне приближают к новой жизни. Они очень много планируют, решают, кем бы хотели стать или чем заниматься. Они уже представляют себе новую жизнь, проблема только в том, что новая жизнь немного отдалилась от них.
И вот это состояние в эпоху COVID — оно про всех нас.
Мы все на себе испытали и продолжаем испытывать то промежуточное состояние, которое испытывает на себе беженец, ожидающий решения по своему запросу. Когда мы не знаем, что будет дальше: будет ли вторая волна, сможем ли мы уехать, смогут ли люди вообще путешествовать, многие вообще оказались «разорванными» со своими родственниками в разных странах, многие после потери близких не смогли с ними попрощаться. Это все то, через что в любой, даже в самый обычный день проходят наши пострадавшие.
Политические беженцы не могут возвращаться в страну, из которой они бегут. И когда у нашего пострадавшего, который уже уехал, умирает близкий родственник в Чечне, — он не сможет с ним попрощаться, потому что он политический беженец. Даже если он попытается вернуться в Чечню, нарушив все запреты, он к тому же имеет огромные риски быть снова задержанным. Всегда есть выбор между поддержкой родственных связей и собственной безопасностью. И все мы в пандемию с этим столкнулись: ты не можешь поехать к маме или бабушке, ты не можешь делать ничего, к чему ты привык. И ты понимаешь, что есть очень много людей по всему миру, не только в Чечне, которые живут в этом каждый день. И это страшно.
Виктория Одиссонова
