Лев Клейн – ученый, который изменил мировую археологию и попал в тюрьму по делу о мужеложстве
Лев Клейн – 90-летний ученый из Петербурга. Он считается одним из основателей теоретической археологии, которая систематизирует и объединяет существующие в этой науке теории. Его вклад признают российские и зарубежные специалисты, хотя в СССР некоторые работы провоцировали скандалы.
В научном сообществе высоко ценятся его успехи в филологии и антропологии – например, работы по гомероведению и археологические открытия. У Клейна есть цикл научных трудов о гомосексуальности – этим вопросом он занялся после того, как попал в тюрьму по обвинению в мужеложстве.
К каждому интервью ученый подходит предельно ответственно. В ответ на просьбу о беседе он настаивает, что на конкретные вопросы отвечать будет письменно, но соглашается на личную встречу. В течение всей жизни Клейн скрупулезно собирает письма, документы и публикации – свои и о нем. Особняком среди них стоят мемуары, в которых Клейн собрал все письменные свидетельства пережитого.
“Бумага” рассказывает историю петербургского ученого, который прошел Великую Отечественную войну, повлиял на мировую археологию, полтора года провел в тюрьме и стал одним из основателей Европейского университета в Петербурге.
Однокомнатная квартира на Васильевском острове вся уставлена книгами. Полки с ними на каждой стене: над картотекой, рабочим столом, креслом. Книжный шкаф простирается вплоть до дальней стены, где приткнулась небольшая кровать. Труды об археологии, скифах, норманнах, славянах, филологии, антропологии, Гомере. Отдельная полка – для книг и научных работ самого Льва Самуиловича Клейна.
Напротив шкафа горит экран монитора с еще не оконченным продолжением исследования о варягах в древнерусской истории. Работу над ним прямо сейчас ведет сам ученый.
В этой квартире Лев Клейн живет около 60 лет. Поздней осенью 2005 года он принимал здесь книжного издателя и историка Сергея Эрлиха. К тому моменту Эрлих уже более десяти лет уговаривал Клейна написать мемуары.
– Я ведь и не думал писать эту книгу, упирался, не хотелось тратить драгоценное время.
Клейн, в 2017-м отметивший 90-летие, встречает гостей, не отходя от рабочего места. Из-под бордового свитера выглядывает воротник рубашки, руки сложены в замок. Медленно, взвешивая слова, он рассказывает об эпизодах своей жизни, которые кажутся ему значимыми и хорошо сохранились в памяти: от детства в Витебске, учебы в ЛГУ и ареста до мирового признания и участия в создании Европейского университета.
Детство в Витебске и фронт Великой Отечественной
– Я уже вижу, что с тобой скучать не придется. Ты, пожалуйста, с сегодняшнего дня собирай всё, что о тебе пишут, равно как и свои ответы, – в папочку, в папочку.
– Досье на самого себя?
– Да. Когда потребуется (ну, если будут очередные неприятности из-за тебя), будь готов предъявить мне все бумаги, которые будут нужны, чтобы отбиваться.
Так, по воспоминаниям Клейна, звучал его диалог с Виктором Ежовым – деканом истфака ЛГУ с 1971 по 1982 год. С тех пор он хранит все свои переписки, статьи и документы. Но кое-что всё же потерялось – например, фотографии из детства Клейна в родном Витебске.
– Не было такого, чтобы нас прямо сильно воспитывали. Отца почти не видели: утром он уходил – мы еще спали, вечером приходил – мы уже спали. Мать, когда мы были маленькими, еще была с нами, специально ушла с 5-го курса медицинского института. Но когда нам было по 10–11 лет, она снова поступила в медвуз (пришлось с 1-го курса начинать), и выходило то же, что и с отцом. Нас воспитывала скорее домработница, чем родители. А когда мне исполнилось 12–13 лет, началась война, родителей мобилизовали.
О Великой Отечественной Клейн вспоминает неохотно: цокает и недовольно жмурит глаз. Не из-за неприятных воспоминаний – просто считает, что его опыт, важный для него самого, не позволит описать войну так, как это делал, к примеру, его друг белорусский писатель Василь Быков.
– Если я буду описывать всякие фронтовые дела, то это будет… неудобно. Я не тот фронтовик, который вынес на своих плечах всю войну.
Клейн служил в строительной части и вместе с ней дошел до границы Германии. Ставил блиндажи в белорусском Лиозно, затем в Смоленске, Орше, Борисове, прошел переправу через реку Березину (“Там нас сильно потрепали”, – деловито замечает он), Минск, Молодечно, Вильнюс.
Служба Клейна продлилась чуть более шести месяцев. Затем – взрыв. Его увезли с фронта с контузией глаз.
После войны семья Клейна переехала в Гродно. Там он поступил в педагогический институт. Но не окончил его: из-за конфликта с первым секретарем горкома Клейн бежал в Петербург, где поступил в ЛГУ, о чем давно мечтал.
Школьный протест и споры студента Клейна с советской наукой
Еще до поступления в вуз на Клейна обратили внимание в КГБ. В эвакуации Клейн учился в школе в Йошкар-Оле. Там он с одноклассниками “сколотил” кружок “ПУП” (“Подпольный усмиритель педагогов”), а затем – подпольное общество “Прометей”.
– Мы построили “Прометей” на вольнолюбивых идеях русской поэзии (я был председателем) и выпускали рукописный журнал. Кстати, среди участников был Ролан Быков, младше меня на класс или два. Разоблачили нас только через год существования – и уже не педагоги. Допросы вел министр КГБ республики в присутствии секретарей обкома. Порешили официального дела не возбуждать, счесть за детскую шалость, но с тех пор я попал под постоянный надзор.
Клейн поступил в Ленинградский университет сразу на два факультета: исторический, на кафедру археологии, и филологический. В 1951 году диплом он получал только как археолог.
Сегодня комнату Клейна с фотографии на стеллаже озирает советский археолог Михаил Артамонов. Это единственный портрет в комнате. Артамонов внес огромный вклад в археологию, особенно в изучение истории и культуры таких народов, как хазары, скифы и ранние славяне; с 1951 по 1964 он возглавлял Эрмитаж. Артамонов был одним из учителей Клейна и сильно повлиял на ученого и направление его научных трудов.
Способности студента в науках преподаватели вуза заметили еще на 1-м курсе. Когда Клейн в год поступления в ЛГУ написал курсовую работу “Медведь в народной сказке, языке и обряде сравнительно с материалами археологии”, первый учитель Клейна, советский филолог и фольклорист Владимир Пропп, характеризовал ее как “выдающуюся”. Однако Клейн отнесся к работе более критично; она так и не опубликована. В итоге его первый официальный научный труд вышел лишь в 1955-м, через четыре года после окончания учебы в ЛГУ.
В начале 1950-х он выступил против учения востоковеда Николая Марра, согласно которому язык имеет классовую природу. Это учение было одним из самых почитаемых в Советском Союзе и пользовалось государственной поддержкой. Работу Клейн сначала показал своему научному руководителю Артамонову.
– Ваша работа находится в полнейшем противоречии с основами советской науки, но она очень интересна, – говорил Артамонов.
Несмотря на это, Артамонов предложил работу для обсуждения на открытом заседании ученого совета в Институте истории материальной культуры в Академии наук, но предупредил, что это может привести к неприятным последствиям.
По окончании доклада к Клейну подошел “старый согбенный” ученый-античник Александр Карасев. “Поздравляю вас, молодой человек, блестящий доклад, – проговорил он, пожимая руку студенту. – Этим докладом вы себе отрезали путь в аспирантуру. Еще раз поздравляю”.
Руководство намеревалось исключить Клейна из комсомола, но примерно в то же время Иосиф Сталин неожиданно для многих изменил свое отношение к марризму и жестко раскритиковал учение. Теорию стали считать антинаучной.
Тем не менее труды Клейна в СССР оставались спорными. Клейн называл археологию источниковедческой дисциплиной, задача которой – добывать артефакты прошлого и реконструировать события, но без глубокого интереса к истории их появления. Это шло вразрез с позицией большинства археологов того времени.
В 70-е с работами Клейна о предмете археологии спорили такие влиятельные ученые эпохи, как Яков Шер, Евгений Колпаков, Юрий Захарук и Владимир Генинг. Теории Клейна подвергались сильной критике, так как снижали привычную для археологии ориентированность на историю. Впрочем, были у Клейна и сторонники – например, археологи Владимир Плахин и Михаил Аникович.
Большие опасения у друзей и знакомых вызывали и частые публикации ученого за рубежом. “Академик [Борис] Пиотровский говорил мне, что не стоит так часто печататься на Западе и раздражать власти – это может плохо кончиться”, – вспоминал Клейн в интервью словенскому журналу “Архео” в 1990 году.
“Делом исподволь руководил КГБ”: обвинение в мужеложстве
В квартире Льва Самуиловича все вещи на своих местах, к приходу гостей накрыт стол со свежими фруктами и печеньем к чаю. Когда в 1981 году Клейна завели в квартиру после ночи в изоляторе, в комнате был беспорядок, а по полу – разбросана мужская порнография. Археолога обвиняли в мужеложстве.
– Меня увезли прямо с лекций в университете. Хотя мне предъявили чисто уголовное обвинение (у нас же тогда официально не было политических заключенных), делом исподволь руководил КГБ, что случайно выяснилось. Это было частью “ленинградской волны арестов”. Академика Сахарова тогда сослали в Горький, а в Ленинграде происходили аресты свободомыслящих ученых. Первым был арестован [Константин] Азадовский, я был вторым, а третьим, помнится, [Арсений] Рогинский (впоследствии председатель “Мемориала”).
Клейн считает, что в его деле учли промахи, которые допустили при аресте Азадовского, поэтому решили не фабриковать дело о наркотиках. Вместо этого приняли во внимание то, что Клейн не был женат, а в квартире с ним периодически жили молодые люди – секретари.
– Гражданин судья, при обыске у меня нашли записные книжки? – спрашивал Клейн на заседании по своему делу.
– Нет.
– Вам они желательны были бы при следствии, но вы не нашли их.
– Естественно, вы же их спрятали.
– То есть записные книжки я спрятал, а порнографию разбросал для вашего удовольствия?
Задумавшись, судья признал: “что-то не вяжется”. А затем исключил из дела и уничтожил эти улики, потому что следствие “забыло” снять отпечатки пальцев.
Посадить Клейна всё равно удалось. Следствие провело медицинскую экспертизу пяти молодых людей из окружения Клейна. Ученый, которому показали результаты экспертизы, увидел, что все пять случаев были идентичными за исключением вывода: в четырех случаях экспертиза не нашла признаков полового акта, а в пятом “не исключила” его. Этого оказалось достаточно для тюремного срока.
Тюрьма и сексуальная ориентация
Тюрьма стала для Клейна жестоким испытанием. Могло быть и хуже, если бы зэки не решили сами выяснить ориентацию Клейна: наводили справки среди зэков-гомосексуалов, выясняли, не видели ли его “на плешках” и изучали аргументы обвинения. Доказательств гомосексуальности они не нашли и решили: “Шьют дело”.
– Знаете, я вообще его (заключение – прим. “Бумаги”) редко вспоминаю. Это, конечно, было жесткое переживание, но было-то оно 36 лет тому назад. И вспоминается больше как нечто преодоленное. А также как некий уровень лишений, которым оттеняются современные простые блага: возможность есть яйцо, огурец, яблоко, йогурт. Возможность выбирать свое окружение, видеть тех людей, которые мне милы, и не видеть тех, которые неприятны. Этих возможностей ведь не было в том мире.
Прокурор требовал шесть лет заключения. Приговорили к трем. Однако Городской суд отменил приговор районного – и процесс начали заново. Новый вердикт был мягче: полтора года заключения, из которых год и месяц уже прошли.
Об этом периоде жизни Клейн написал книгу “Перевернутый мир”. Он вспоминает многочисленные письма читателей, многие из которых возмущалась: “Как с этим бороться?”. Но имя в случае публикации письма некоторые просили не указывать.
– Сейчас ничего [не изменилось]. Люди всё так же хотят бороться, но так, чтобы тяготы борьбы их миновали.
Выводы Клейна о том, что дело было сфабриковано, частично подтвердил следователь РУВД И. И. Стреминский. В своем письме главреду журнала “Нева” он описал, как его начальство “с необычным вниманием и усердием ежедневно контролировало ход дела и с энтузиазмом приветствовало любое продвижение к осуждению подследственного”.
Хотя Клейн и не признал обвинения суда, о своей ориентации он говорить отказывается, не подтверждая и не опровергая подозрения. Он считает, что государства и общества его личная жизнь, как и личная жизнь любого человека, не касается.
Однако как ученого вопрос гомосексуальности его заинтересовал. Он выпустил несколько трудов, посвященных однополым отношениям, в том числе книгу “Другая любовь. Природа человека и гомосексуальность”.
“Я никуда не уеду”: Клейн после тюрьмы
Лев Клейн вышел из тюрьмы, но лишился ученой степени и работы. Как он сам писал, “”превентивная операция” по моему устранению из науки проведена”. Первый месяц он был вынужден скрываться, так как узнал, что его хотят обвинить в убийстве покончившего с собой студента – тот умер, пока Клейн еще был в лагере. Но дело свернули.
На какое-то время Клейн получил работу переводчиком в Эрмитаже. Его курсы были переданы другим ученым или вовсе исчезли.
Первое время после отбытия срока Клейн был уверен, что придется бежать из страны. Он взял уроки вождения, так как слышал, что в Европе и Америке мало пользуются общественным транспортом. А ученики по просьбе Клейна вывезли в Германию его картотеку и часть книг.
А потом он пришел на всесоюзную конференцию этнографов. Встал в конце зала. Кто-то обернулся, за ним развернулись остальные. Хлопок, другой. Зал зааплодировал Клейну.
– В тот момент я подумал: это мой народ, моя страна. Я никуда не уеду, – с тенью улыбки вспоминает ученый. Правда, смеется, картотеку из Германии доставать потом было непросто.
В 90-х, после развала СССР, Клейну удалось повторно защитить докторскую и отправиться в турне по университетам Европы и США. После этого его пригласили профессором в СПбГУ.
В годы перестройки у Клейна родился еще один амбициозный замысел. Он был уверен, что стране нужен вуз нового типа и для потребностей нового времени. Тогда начиналась история Европейского университета в Петербурге, одним из основателей которого стал Клейн.
Университет, неугодный Кремлю: ЕУ в Петербурге и его создание
Как утверждает Клейн, назвать университет Европейским впервые предложил именно он. Такое наименование пришло ему в голову по аналогии с анонсированным Американским университетом в Москве.
– Коль скоро московскую идею поддержали американские фонды, естественно было обратиться за поддержкой в европейские фонды. Я сколотил оргкомитет, и мы получили отклик от немецких и итальянских инвесторов.
Итальянцы предложили построить кампус под Петербургом, но только для достаточно большого в их понимании вуза. В Германии тем временем началось объединение ФРГ и ГДР, поэтому потенциальные спонсоры перевели средства на освоение Восточной Германии. Попытка Клейна договориться с английскими фондами тоже провалилась.
– Оргкомитет возглавил социолог Борис Фирсов. Он переориентировался на американские фонды: Макартуров, Карнеги, Форда и другие. Университет, который задумывался большим вузом для студентов, стал небольшим вузом для переподготовки аспирантов. К тому же американские фонды убрали из планов поддержку археологии, поскольку считалось, что она имеет достаточную и законную поддержку от гигантских строек. Это, конечно, уменьшило мой энтузиазм.
Несмотря на отклонение от первоначальных замыслов, Клейн остался в оргкомитете ЕУ, хоть и отказался от высокого поста. Затем вуз получил поддержку губернатора Анатолия Собчака – ЕУ заселился в дворец Кушелева-Безбородко. Клейн преподавал и в этом вузе.
Ученый уверен, что Европейский университет в Петербурге нужен России и заметно отличается от прочих вузов страны.
– Благодаря значительно более высоким ставкам и свободе от государственного давления, университету удалось собрать выдающихся ученых. За четверть века работы университет заслужил хорошую славу. Он подготовил массу исследователей, воспитанных в новых традициях, создал устойчивые научные коллективы, базу для экспертизы по многим специальностям, выпустил целый ряд новаторских книг.
Хотя сегодня ученый напрямую не участвует в жизни ЕУ, он поддерживает контакт с его представителями и следит за судьбой университета, хорошо осведомлен о лишении его образовательной лицензии и выселении из особняка на набережной Кутузова.
– Ученые университета, особенно социологического факультета, принялись за научные проекты, совершенно неугодные кремлевским властям, – степенно рассуждает Клейн. – За объективное изучение системы госуправления и действия нашей выборной системы, видимо, и решено было этот независимый университет под любым предлогом прикрыть. Что это говорит о состоянии российского общества, можете сформулировать сами.
Клейн как один из создателей теоретической археологии
Большую часть жизни Клейн посвятил археологии. В экспедициях его привлекала не полевая романтика, а решение проблем, “открывание тайн”. Их много в катакомбной культуре, трипольской культуре, скифских курганах, в царских курганах сарматов, в статуях богов чемурчекской культуры.
– Например, я нашел, что так называемые зооморфные скипетры энеолита вовсе не скипетры, какими их все считают: у них нет проуха для закрепления на рукояти. Их считали конеголовыми, но я заметил, что у всех изображен рог во лбу. А тут уж можно привлечь легенды о единороге: что его могла успокоить только девственница. Я и предположил, что это не скипетры, а инструменты для жреческой дефлорации первобытных девушек (V тысячелетие до н. э.). Это, конечно, гипотеза, но данных для ее допущения достаточно.
Правда, археологии в России стало тяжелее, считает Клейн. Молодым ученым стали доступнее такие специальности, как социология, политология, экономика. Раньше в археологию стремились как раз потому, что она была свободнее от давления идеологий.
– Теперь в археологию подается меньше способных и сильных. Реже попадаются таланты. Получая хорошее образование, сильные бегут за границу.
Клейн говорит: он сознает, что остается едва ли не единственным человеком в стране, который занимается теорией археологии. И считает, что в современной археологии нет людей, кроме него, кто мог бы составить историю мировой археологической мысли. Он и написал соответствующий двухтомник. На вопрос о том, почему нет аналогичных специалистов, поясняет:
– Обычно археологи специализируются на одной отрасли науки и в одной стране, а для выполнения этой задачи нужно знать всю археологию и во всех основных странах. Это редко случается. Нужно также знать побольше языков. Нужны знания истории смежных наук и философских идей. Желательно еще и владеть литературным языком повыше среднего уровня. Так получилось, что у меня оказались все эти знания в объеме, близком к необходимому.
И добавляет, что такое высказывание, конечно, нескромно, но оно спровоцировано вопросом, а скромность, по его мнению, “понятие условное и не всегда похвальное”.
Клейн признан одним из создателей теоретической археологии – отрасли науки, которая рассматривает, как понимать и применять факты археологии. Она изучает и упорядочивает все существующие археологические теории. Как особая отрасль она возникла во многом благодаря обзорной статье Клейна “Панорама теоретической археологии”, вышедшей в 1977 году.
Несостоявшийся брак, новые работы и любовь к Петербургу
Лев Клейн так и не женился. Хотя несколько раз был близок к этому, когда был доцентом в ЛГУ.
– Это была моя ученица, – вспоминает он об одной девушке. – Очень красивая. Ее называли “Царевна Несмеяна”. Мы были достаточно близки, и нас все сватали: вот, поженитесь, поженитесь…
Когда “Царевна Несмеяна” окончила вуз, Клейн сделал ей предложение, девушка его приняла. Затем он получил командировку в ГДР, где “протрезвел”.
– Подумал: что я делаю? Счастье для человека – это когда утром очень хочется идти на работу, а вечером – очень хочется домой, как говорил турецкий поэт Назым Хикмет. У меня это есть. А общение с ней для меня всегда было дополнительной нагрузкой. Я знаю, что надо жениться, потому что все это делают. Она очень красивая и всем меня устраивает. Кроме того, что не нахожу с ней общего языка.
В конце концов Клейн усомнился в необходимости жениться вообще. Членом семьи стал приемный сын. Он живет неподалеку и часто навещает старого ученого. Как и многие ученики, друзья и коллеги Клейна.
Когда ученый не принимает гостей, он работает. Раньше рабочий день длился “36 часов в сутки”. Сейчас на такой темп не хватает здоровья, но отдыху Клейн по-прежнему предпочитает труд. Телевизор выбросил, сериалы не смотрит, фильмы и художественную литературу позволяет себе редко. Даже музыку слушает нечасто, хотя и неравнодушен к Beatles, Rolling Stones и Pink Floyd.
Недавно он сдал в печать книгу “Культура и эволюция” и сборник диалогов с коллегами из разных стран. Сейчас трудится над “Спором о варягах – 2” – продолжением одной из его самых обсуждаемых работ, из которой следовало, что норманны участвовали в становлении древнерусского государства.
Оригинальную рукопись Клейн завершил в 1960-х годах, когда подобные теории считались “антипатриотическими”. В 2009 году книга наконец поступила в печать и подверглась резкой критике со стороны на тот момент директора Института российской истории РАН Андрея Сахарова и липецкого историка Вячеслава Фомина. Последний в 2010 году раскритиковал “Спор о варягах” в большой статье “Клейн как диагноз, или голый конунг”, а потом в книге “Голый конунг”. Фомин писал:
“Книга “Спор о варягах” – это довольно маленькое сочинение, которое в печатном виде занимает 73 страницы. И написана она Клейном в 1960 году Без серьезного вникания в проблему и побочно, во время работы, как говорит сам же автор, над диссертацией “по бронзовому веку”, потому и содержит массу ошибок, нелепостей, а вместе с тем явных фальсификаций. Так, смерть М. В. Ломоносова отнесена в ней к 1764 году, хотя, как хорошо помнят многие неисторики еще со школы, великий ученый умер в 1765 году, а норманист XIX века А. Ф. Федотов выдан за антинорманиста”.
Клейн об этой статье вспоминает с иронической усмешкой. Он считает, что антинорманизм свойственен только России и возник из-за национального комплекса неполноценности и ксенофобии. Со своей стороны Клейн опубликовал разборы как статьи, так и книги Фомина.
За всю жизнь Клейн так и не вернулся в Витебск. “Дом мой разрушен и улица снесена”, – констатирует он, говоря о родном городе. Гродно несколько раз посещал: там похоронены родители и бабушка с дедушкой. Перестал ездить, когда брат, Борис Клейн, переехал в США. С Борисом, который младше Льва на полтора года, они продолжают переписываться.
За годы жизни в Петербурге Клейн привязался к этому “романтическому и благородному, самому европейскому из российских городов”. Здесь большинство его друзей и коллег, здесь его места: Васильевский остров, Невский проспект, Эрмитаж, Археологический институт.
– Я бы, скорее всего, не смог ни на Западе, ни в Израиле сделать всё то, что реализовал в России, несмотря ни на какие гонения. Для моих книг, дела моей жизни, нужна Россия. Всё это вместе связывается в комплекс привязанности к Родине.
Мемуары и многолетняя болезнь
В 2005 году издателю и историку Сергею Эрлиху удалось после нескольких лет споров убедить Клейна выпустить мемуары. Ученый составил их из писем, диалогов, интервью и документов, которые педантично собирал по наставлению декана Ежова.
Коллеги Клейна посмеивались, что из-за высокой самооценки он выпустит автобиографию с названием “Трудно быть богом”. Клейн в ответ назвал ее “Трудно быть Клейном”. Мемуары стали одним из самых растиражированных и рецензируемых трудов археолога. В них вошло многое из того, что он рассказал сегодня. Хотя сейчас такой труд, по собственному признанию, он бы написал хуже.
– Многое подзабылось, а сил у меня сейчас меньше, а это был большой труд. Да и вышло ведь у меня два издания этой книги, второе – через четыре года после первого и в другом издательстве. Добавил туда еще главу – за прошедшие годы, кое-какие уточнения отдельных фактов.
Клейн мрачно шутит о своем здоровье. 18 лет назад у него обнаружили рак простаты. Простату вырезали, а рак вернулся. Впрочем, он убежден, что из всех его болезней рак – наименьшая проблема.
Еще в 2006 году Клейн писал: “Жить мне осталось недолго”. Тогда же он описал свой взгляд на нынешнее состояние России, позже включив эту оценку в “Трудно быть Клейном”:
“Я хотел бы умереть в сознании, что мой вклад в науку способствовал ее развитию и что она от этого лучше помогает моей любимой стране двигаться к процветанию. Я хотел бы думать, что страна на подъеме. О мере моего вклада не мне судить, но, к моему глубочайшему сожалению, я понимаю, что страна движется к пропасти. Что Россия глубоко больна. Возможно, менее глубоко, чем я, не так неизлечимо, как я, но, в отличие от меня, она не понимает всей глубины своей болезни, не принимает никаких мер, и поэтому болезнь стала смертельно опасной”.
Клейн перебирает свои книги. Многие из них вышли уже после 2006 года. Он берет издание своих мемуаров. На вопрос, убрал бы он что-то из получившейся рукописи, отвечает:
– Ничего не убрал бы. После множества рецензий утвердился во впечатлении, что сказал то, что надо было сказать.
