«Идет война, а эти с флагами»: Украинские ЛГБТ на службе в зоне АТО
Право ЛГБТ служить в армии и отношение общества к квир-военным — камень преткновения во многих странах. Антон Шебетко сделал серию портретов и записал интервью с украинскими ЛГБТ, участвовавшими в антитеррористической операции.
В антитеррористической операции на востоке Украины уже приняли участие более 330 тысяч украинцев. Данных о том, сколько среди них представителей ЛГБТ, не существует. По мнению праворадикальных сил и консервативно настроенного населения, их там и вовсе нет. Это убеждение часто используют как аргумент против правозащитных мероприятий и маршей равенства.
Антон Шебетко
Украинский художник и фотограф. Живет в Амстердаме, работает с темами, связанными с ЛГБТ. Публиковался в Vice и Calvert Journal. Выставлялся в Украине, Германии и Канаде.
— Проект «Мы были здесь» призван показать людей, которые, с одной стороны, являются современными украинскими героями, а с другой — игнорируются большинством своих соотечественников. Проект рассказывает о представителях сообщества ЛГБТ+, участвовавших в АТО. Некоторые из них сейчас солдаты, добровольцы или волонтеры в ООС (Операция Объединенных сил). Конфликт и целостность этих идентичностей нашли свое отражение в серии портретов.
Большинству героев приходится носить камуфляж не только на службе, но и в повседневности. Они не делают публичного каминг-аута в «гражданской» жизни, большинство скрывает эту информацию и на службе. Некоторые участники проекта просили использовать вымышленные имена.
Влад
военнослужащий, гей
На службе мы как универсальные солдаты: из-за маленького штаба выполняем работу за нескольких человек. Можем заступить на любой наряд — от дежурного до патрульного на границе.
Город у нас маленький, и некоторые знают, что я гей. Слухи точно ходят. У меня есть друзья, с которыми можно поделиться переживаниями, а есть такие, с кем этого лучше не делать. Но на службе не принято об этом говорить — это считается чем-то постыдным. В подразделении, где я сейчас служу, личную жизнь никто особо не обсуждает. Это твое личное, это никого не касается.
Некоторые подходили ко мне и в лоб спрашивали: „А правда, что ты не такой?“ Чаще всего я говорил, что на компрометирующие вопросы не даю ответов. Я врал людям, если знал, что завтра от них это узнает вся воинская часть. Правду говорил только тем, кому доверяю.
Самое главное — насколько я знаю, никто ничего не видел, никто ничего не знает и ни у кого нет никаких фактов. Только слухи.
Я бы сказал, что армия процентов на девяносто гомофобна. За ориентацию не увольняют, но могут перевести служить в отдаленные места, чтоб никто тебя не видел, не слышал и не знал.
Воинская часть — это большой рынок. Сегодня о тебе говорят, завтра будут говорить о другом, потому что он совершил что-то из ряда вон выходящее.
Я не знаю других геев у нас в части, но точно есть бисексуалы.
Есть два разных человека: гражданский, который может позволить себе вольности, и человек в форме. Когда я надеваю форму, я безоговорочно соблюдаю устав, никогда себе не позволяю несдержанность. А дома я могу быть собой. Наверное, это игра с моей стороны.
Я вообще считаю, что это нельзя проявлять на публике. Не могу сказать, что я бы участвовал в прайде, — это не про меня.
Украина — гомофобная страна. В Одессе или Львове к геям довольно лояльно относятся, а у нас — пережитки прошлого. Однако ко мне всегда было нормальное отношение: в моем районе все знают, что можно обратиться ко мне за помощью и я никогда не откажу. Но вообще у нас с этим плохо, могут и поколотить. Очень многие скрывают свою гомосексуальность, пытаются уехать в Одессу.
Я и сам думал уехать, но слишком много времени пробыл в армии, уже не приспособлен к гражданской жизни. Все, что я умею, — это отдавать приказы и соблюдать устав. Сложно поменять работу».
Николай
32 года
волонтер, парамедик, гей
«Я вышел на Майдан, потому что надо было что-то менять. Это был бандитский беспредел, а не управляющий страной персонал.
На второй день я попал под раздачу на Лютеранской. По мне хорошенько потоптались, и я решил, что буду действовать иначе. Мы с сотрудниками таскали лекарства, вещи. Потом я переключился на патрулирование районов.
У меня не было цели попасть в зону боевых действий, сначала я работал в тылу. Тогда мы решали самый важный вопрос армии — собирали продукты и отправляли их служащим. Ко второй половине 2015 года добровольческие батальоны уже были очень хорошо снабжены едой, и я решил переориентироваться.
Я не полноценный парамедик. Мой главный проект — электрооптика. Если вкратце, то мы с моим партнером сделали устройство, которое помогает нашим в бою. Детали раскрывать не хочется. Моя первая поездка в зону АТО была ранней весной 2016 года. Потом начал ездить каждые две недели: приезжаю, отдаю оборудование, обучаю ребят, уезжаю.
Сначала я не считал нужным озвучивать свою ориентацию — кому это на хрен надо. Мои друзья и родственники знали обо мне, но о том, чтобы выйти в социальные сети и сообщить это огромному количеству людей, я даже не думал.
В 2015 году прошел достаточно кровавый КиевПрайд. Я на нем не был, но, посмотрев на всю эту ботву со стороны, понял, что мы имеем дело с упоротыми националистами. Они дальше своего носа не видят, потому что среди людей, которых они избили, было два волонтера. Тыловых, но волонтера.
Тогда я подумал, что все надо менять, — и сделал каминг-аут. Моя первая поездка на фронт после этого была с радужной лентой в шевроне.
К сожалению, большинство людей вообще не знает, что эта ленточка значит. Те, кто задавали вопросы, получали ответы. По большому счету, я был в относительной безопасности — как приехал, так и уеду. Не нравится — не жрите.
Реакция была абсолютно разная. В одном из добровольческих батальонов отреагировали паршиво. Но даже в этом отряде нашлись ребята с мозгами, которые разжевывали остальным, что это не их проблемы. „Нормальный пацан: приезжает, делает дело, уезжает“.
Я ни разу на этом фоне не подрался. На передовой люди заняты войной, они в постоянном интенсиве. Им не до выяснения этих вот аспектов. Конфликты, которые в тылу дошли бы до мордобоя, ни разу не возникли. Меня даже не троллили по этому поводу.
У меня есть ощущение, что из всех волонтеров я один открыто заявляю: да, я гей. Проблема в том, что такие люди есть, но они не хотят информировать, не хотят убеждать гомофобов, что фобия у них ни о чем. Можешь себе представить, сколько гомофобов из-за меня гомофобами быть перестали? Они увидели перед собой человека, которого в принципе не ожидали увидеть.
Я до сих пор сомневаюсь в прайде. Я вижу войну, на моих глазах люди умирали, я под обстрелами по пять часов сидел, у меня вся машина в следах от пуль. Огромное количество людей в трауре — даже у меня там столько друзей погибло, не описать. И тут начинается КиевПрайд, и это совершенно другая планета: люди, полностью отрешенные от реальной ситуации в стране.
Я нахожусь между молотом и наковальней — между ЛГБТ и правыми. Я представитель и тех и других, но ни одна сторона не считает нужным меня услышать, когда я говорю, что между ними нужно взаимодействие. Никто не хочет показать, что на КиевПрайде не все в перьях, стразах и боа».
Виктор
31 год
доброволец, гей
«Когда грянул Майдан, мы с коллегами долго наблюдали за революцией. Я не выдержал и ушел с работы, приехал в Киев. В феврале был в рядах самообороны. После расстрела Небесной сотни вернулся к гражданской жизни, но подал анкету в батальон „Донбасс“.
Мне не перезвонили. Затем случился Иловайский котел — мы собирали митинги, требовали, чтобы ребятам дали поддержку. Жены бойцов выходили из штаба, рассказывали нам, как они переживают, как мужья звонят им, чтобы попрощаться. Я снова подал анкету в „Донбасс“ и со второй волной пошел добровольцем.
Я не контрактник. Добровольцы были оформлены как резервисты — нам выдали военные жетоны, а затем указом президента нас мобилизовали на год. Я пробыл в батальоне полтора года, весной 2016-го демобилизовался. Я был гранатометчиком.
Когда я участвовал в боевых действиях, никто из подразделения не знал, что я гей. Потом я признался одному побратиму — для него это был небольшой шок, конечно, но мы продолжаем нормально общаться.
Батальон „Донбасс“ довольно специфический: он состоит в основном из ребят из Луганска и Донецка, которые пришли отвоевывать свой дом. Предприниматели, шахтеры, таксисты — простые мужики, мне им признаваться ни к чему. Воюем себе и воюем, для чего им знать о моей ориентации.
Ну и, конечно, страх был: а что если не примут? Он какой-то врожденный — я настолько привык с этим жить тайком, что уже не чувствовал необходимости совершать каминг-аут. Общаешься так, чтобы не раскрывать своей ориентации. Придумываешь отношения с девушками. Несколько раз мы ездили с ребятами в частную баню, и приходилось спать с проститутками. У меня на женщин встает, но я этого не люблю. Видимо, мной руководил этот страх.
Было много бытовой гомофобии на уровне советских анекдотов. Когда к нам перебросили срочников, среди них было очень много гомофобов. Категорическое, полное отрицание, ненависть. В самом батальоне были ребята-праворадикалы, но даже если бы я сделал каминг-аут, никакой расправы не было бы. Все относились друг к другу как равный к равному.
Я думаю, многие перестали бы со мной общаться, если бы узнали. Но я не стал бы сильно расстраиваться. Во-первых, это их право. А во-вторых, зачем мне друзья, которые не хотят со мной общаться из-за того, что у меня другая ориентация, — при том что мы бок о бок воевали за независимую Украину.
С одним сержантом у нас были отношения: познакомились через приложение, встретились на блокпосте. После этого встречались в Киеве, но как-то некрасиво разошлись — не сошлись характерами.
В городке, где живут мои родители, есть группа в соцсетях, где тусуются местные жители. И там поднимались вопросы ЛГБТ. Я из сообщений понял, что люди паникуют: якобы все решили стать геями, и родители боятся за своих детей, чтобы их не затронула эта пропаганда.
Я считаю, что надо проводить просветительскую работу, чтобы окружающие понимали, что существуют люди другой ориентации, но раньше они об этом не говорили из-за бытовой агрессии. Люди не дебилы. Каминг-аут нужно делать, но также нужно объяснять, для чего ты это делаешь.
Я осознал, что я гей, в 21 год. Я очень долго скрывал и никому не рассказывал.
Я не люблю надевать форму, это показуха: я уже два года как демобилизован. Но если бы мне сказали, что все геи, участвовавшие в АТО, собираются на прайд и в форме, — почему бы и нет.
Я сознательно участвую в этом проекте. Хочу, чтобы люди видели, что геи тоже отстаивали независимость и боролись за конституционные права всех граждан Украины, не только за свои».
Августин
23 года
волонтер, трансгендер
«Я студент. В университете к моему переходу отнеслись нормально, проблемы были, только когда пытался пойти на контрактную службу: внешность не соответствует паспортным данным.
Когда война начиналась, мне было 19 лет и я вел активную волонтерскую деятельность. Мы занимались обеспечением: продуктами, медикаментами, экипировкой, бронежилетами, формой. Могли дать машины медикам, забирали их машины на ремонт. Ездили в зону АТО — Славянск, Пески, Артемовск, Краматорск, Мариуполь. Оставались с ночевкой, попадали под обстрелы. Очень страшно, когда стреляют, но, когда мы возвращались в город, нам хотелось обратно.
После того как мои попытки попасть в добровольческие батальоны не увенчались успехом, а волонтерская деятельность сошла на нет, я решил переехать в Киев и работать в убежище для трансгендеров, созданном организацией „Инсайт“. Благодаря им у меня появилась возможность посмотреть на мир с другой стороны, не со стороны волонтера или военнослужащего. Глазами человека, который к этому совершенно не причастен.
Часто люди, которым я мог помочь, ведут себя не самым лучшим образом. Пьянство, грубость, жестокость по отношению к другим. Кто-то едет в зону АТО зарабатывать и развлекаться. В мою сторону отпускали сальные шутки, еще до начала перехода.
Я видел, как участники АТО в Киеве размахивали корочками с таким видом, как будто им все можно. Такое поведение выводит меня из себя. Мне оно непонятно, потому что я хорошо отношусь ко всем — к людям другой ориентации, вероисповедания, расы. Я не понимаю, что происходит, когда военнослужащие начинают налетать на ЛГБТ. Мне сейчас даже стыдно за всю мою деятельность — это было из благих побуждений, это было желание помочь людям, но мне стыдно».
Сергей
35 лет
волонтер, гей
«Я не принимал особого участия в Майдане — меня дернуло после того, как в Донецкую область приехал первый танк. По медицинским показаниям я не могу служить, но я пошел в „Правый сектор“ — это добровольческий батальон, туда можно спокойно попасть.
Образ „Правого сектора“ в медиа и то, что есть на самом деле, — очень разные вещи. „Правый сектор“ — большая дружная семья. У нас были люди, которым уже за 60, и все могли применить свои силы. Радикалы — это определенные подразделения киевских футбольных фанатов, которым по 20-25 лет.
У нас в батальоне был открытый гей. Конечно, над ним стебались, но не могу сказать, что доходило до издевательств. Просто добрые шутки.
В какой-то момент командир нашего батальона начал думать о сотрудничестве с государством. Нам это не нравилось — мы привыкли сами решать, чем нам заниматься. Кто-то подписал контракт с ВДВ и уехал в Житомир, остальные, включая меня, создали волонтерскую организацию.
Мы занимаемся школами и детсадами в серой зоне — они не принадлежат ни одной из сторон. Там тоже есть дети, которых нужно одеть, обуть, купить им книги и тетрадки. Мы стараемся их этим обеспечить. Еще ремонтируем военную технику, машины. Сотрудничаем с луганской медротой.
Первые годы нам приходили такие суммы, что некоторые волонтеры этажами покупали себе квартиры. Очень страшно было находить документы купли-продажи. Что с ними делать? Доказать воровство нельзя — я не знаю, где человек украл. Только делали выводы и больше с ними не работали.
Я не думаю, что в армии есть гомофобные настроения. Мы ездили в свое время в зону АТО, ночевали в казармах и палатках. Там совершенно другая жизнь, людям там не до этого. Ребята сплоченные, оберегают друг друга. Никто не будет избивать того, кто прикрывает твою спину в бою.
Конечно, в армии есть геи. Но они не возьмут радужный флаг. Армия — это образец. А гей в армии — это лишний повод издеваться, статьи писать.
Думаю, что обо мне в моей организации никто не знает. Хотя у меня все аккаунты в соцсетях открыты, можно догадаться.
У меня есть доступ к закрытым группам в фейсбуке, где общаются люди из „Правого сектора“, „Азова“. Там никогда не звучат призывы „давайте поедем и навесим геям“. Я знаю очень много людей, которые отслужили, — они в жизни не пойдут на мероприятия по разгону, это люди с совершенно другими мыслями.
Значит, это организовывается на каком-то другом уровне. Такие дружины могут сколько угодно представляться „Правым сектором“, но нас никогда не собирали на подобные мероприятия. Чтобы только пошить форму на дружину, представляете, сколько миллионов надо? Это явно не волонтерские деньги. Такие дружины финансируют из каких-то других источников и держат для себя, как карманную армию.
Эти люди научились стрелять, ножом бить — они хотят где-то себя реализовывать и не разбираются, кто перед ними — баба или мальчик, который весит 40 килограммов. Они не идут на футбольные матчи успокаивать фанатов — знают, что там им дадут по голове. Когда они получат отпор, то подумают, чем занимаются. А пока все безнаказанно, будут периодически происходить нападения на слабых.
Я считаю, что дружины необходимо контролировать — нужно, чтобы в каждой группе из трех таких дрессированных собак был один взрослый человек, который будет принимать обдуманные решения. У нас очень вырос уровень преступности — эти люди могли бы реализовать себя в правопорядке, но никак не в разгоне демонстраций. Почему они не выезжают ночью патрулировать Троещину?
Думаю, что всему свое время, и правам ЛГБТ тоже. Военные и „Правый сектор“ бушуют, потому что идет война, а эти выходят с флагами и ничего не делают. Они тоже вкладывают в эту войну не меньше, чем те, которые воюют. Но каждый смотрит со своей колокольни».
Серия реализована в рамках проекта «Выйти из изоляции: с помощью искусства — к видимости» фонда ИЗОЛЯЦИЯ и ГО «КиевПрайд» при поддержке фонда EVZ. Снято в фотостудии Lightfield. Отдельная благодарность Святославу Шеремету.
