«К рукам как будто подключили электропровода»: Родители о гомосексуальности своих детей
Мамы и папы о страхе, любви и принятии
Одним из главных ньюйсмейкеров прошлой недели стал Кевин Харт: американский актёр был назначен ведущим очередного «Оскара». Социальные сети тут же припомнили ему гомофобные твиты семилетней давности, после чего Харт сам отказался вести церемонию. В злополучных публикациях актёр отпускал двусмысленные шутки и признавался, что не допустит, чтобы его ребёнок вырос геем. «Если мой сын придёт домой и будет играть с дочерями в куклы, я сломаю их и скажу ему прекратить это гейство», — написал он в 2011 году. Позже твиты были удалены, но интернет их запомнил. «Я решил отказаться от участия в „Оскаре“ в этом году, — пишет теперь Кевин. — Я не хочу отвлекать внимание от события, которое будут праздновать столь удивительные талантливые художники. Я искренне прошу прощения у ЛГБТ-сообщества за бестактные слова».
Случай Харта показателен — ведь даже самые прогрессивные люди часто боятся каминг-аута собственного ребёнка. Принятие во многом зависит от культуры и настроения в обществе: 90 процентов японских родителей, например, готовы принять сексуальную ориентацию или гендерную идентичность своего ребёнка, в то время как в России число осуждающих добровольные однополые отношения впервые за двадцать лет превысило 80 процентов. Мы поговорили с родителями о том, как они узнали о гомосексуальности своих детей и что изменило признание.
ТЕКСТ: Антон Данилов, автор телеграм-канала «Профеминизм»
Лариса
45 ЛЕТ
Ещё с раннего возраста я стала замечать, что сын отличается от своих сверстников: его не интересовали традиционно «мальчишеские» забавы, он играл с девочками. И в детском саду, и в школе по большей части его окружали подруги. Меня время от времени посещала мысль: «А что, если мой сын — гей?» Однажды я поделилась страхами со своей мамой, на что она спросила: «Даже если так, он перестанет быть твоим сыном? Ты будешь меньше его любить?» «Конечно, нет», — подумала я. Я гнала от себя эту мысль, но шестое чувство не подвело: мой сын — гей.
Первое, что я ощутила после признания сына, — это шок, неприятие. В голове стали роиться мысли: «Почему это произошло со мной, в нашей семье? Что я делала не так?» Я почему-то винила себя. Начала много читать по этой теме, но чтение особенно не успокаивало. Я понимала, что моему ребёнку тоже тяжело, его волновало, примут ли его таким, какой он есть, не отвернутся ли близкие. Его папа не жил с нами уже давно, а остальные члены семьи (бабушка, тётя) восприняли этот факт спокойно.
До этого момента у сына были девушки, и я им радовалась: мне казалось, что мои подозрения не подтвердились. Уже после каминг-аута он продолжал отношения с одной из них, и я всячески помогала: долго разговаривала с сыном, отвезла его с девушкой на море, сняла им там дом. Но всё напрасно: с девушкой он в итоге остался в дружеских отношениях и с тех пор он встречается только с мужчинами.
Конечно, я злилась. Но у меня никогда не было мысли полностью вычеркнуть сына из жизни, забыть о нём. Это сейчас я понимаю, что каминг-аут не стоит воспринимать как несчастье или вселенское горе. Гомосексуальность — это не изъян, это просто особенность. С человеком ведь всё нормально! Да, несмотря на принятие, иногда я задаюсь вопросом: «А что, если бы всё было по-другому?» Ведь ясно, что всякий родитель строит планы: вот ребёнок вырастет, закончит учёбу, женится, заведёт детей. А когда узнаёшь о его сексуальной ориентации, понимаешь, что в нашей стране эти планы рушатся. Но наши планы — это всего лишь наши планы, жизнь очень часто вносит свои коррективы. А ребёнок останется ребёнком, и настоящий родитель будет всегда его любить. Мой сын вырос добрым, чутким, образованным молодым человеком. У него своя личная жизнь, которую он проживает так, как считает нужным. Мне очень хочется надеяться, что он счастлив. Не об этом ли мечтает любая мама?
Андрей
46 ЛЕТ
Мне стало очевидно, что мальчики не интересуют мою дочь, ещё до того, как она призналась, что лесбиянка. К этому выводу я пришёл, когда ей было 12-13 лет, а дальше лишь утверждался в своём предположении. И плавно мы пришли к тому, что в шестнадцать лет дочь попросила меня выступить на «Живой Библиотеке» как отца лесбиянки. Ей не надо было совершать какое-то признание и громко это произносить: мы всегда общались очень открыто и она понимала, что я и так всё знаю. Мы не замалчивали эту тему, но и разъяснительные разговоры не вели. После каминг-аута дочери в нашей жизни не изменилось ровным счётом ничего: я всегда нормально относился к представителям и представительницам ЛГБТ-сообщества.
Когда дочь всё для себя решила, она больше ни от кого не скрывала свою ориентацию. Её мама спокойно отнеслась к признанию, а бабушки и дедушки не до конца понимают, о чём идёт речь, поэтому «лишь бы не курила». Не могу сказать, что я за неё переживаю — она не даёт поводов для этого. Сейчас ей двадцать лет, она взрослый человек. Она сама принимает решения и берёт на себя ответственность. Когда у неё возникают проблемы, которые она не может решить или не знает как, я принимаю участие — но только для того, чтобы научить решать их в будущем. С первой девушкой Полины я, к сожалению, так и не познакомился.
Маша
46 ЛЕТ
В далёкие шестнадцать лет я выписывала по почте литературный журнал «Юность». Там печатали чудесных авторов и авторок, стихи и прозу которых было не найти на прилавках советских книжных магазинов. Однажды, достав из почтового ящика очередной журнал, я прочитала там интригующую повесть Валерии Нарбиковой с не менее интригующим названием «Около Эколо». Главную героиню звали Петрарка, сокращённо — Петя. Я влюбилась в этот рассказ и потому решила, что нашла самое красивое имя для своей дочки.
Спустя много лет я вышла замуж и забеременела, ходила с округлившимся животом и называла его Петя. На вопрос «А вдруг там девочка?» я отвечала, что там и есть девочка, но все почему-то решали, что я так шучу, и мило улыбались. Но я не шутила — так на свет и появилась Петя. Конечно, моя Петя была точь-в-точь как Петя, о которой я читала: она была девочкой, похожей на мальчика. Лазала по заборам, играла в футбол и роботов и не носила платьев — но у неё были длинные белокурые волосы и толпа поклонников. В детском саду одних «женихов» было штуки три, с которыми она тайком целовалась. Я была уверена, что у меня самая прекрасная девочка на свете — а оттого, что она немного не такая, как все, она становилась ещё более прекрасной.
Зимой 2009 года мы переехали в Санкт-Петербург. Петя пошла в гимназию, влюбила там в себя мальчика Ваню, который всю весну стоял в нашей парадной в ожидании, что она выйдет, а он сунет ей в руку очередную записку. А потом Петя загрустила — и так сильно, что решила разогнать своих поклонников, а сама объявила, что «мальчики — дураки, перевелись нормальные» и что она хочет «дружить только с Леной и Настей». Потом Петя сказала, что хочет коротко подстричься. Я, конечно, ей разрешила и ожидала какого-нибудь обычного каре, но она вышла из салона с бритым затылком. И ей это так шло! Я любовалась своей «девочкой-мальчиком» и, по-моему, даже сказала ей, что она похожа на красивого мальчика. Я не видела в её желании выглядеть не как все девочки ничего необычного. А потом Петя стала много плакать. Она говорила мне, что влюблена, а в кого — не рассказывала. Я не выпытывала у неё, в кого, и ждала, когда она сама захочет поделиться. Весной она по телефону рассказала, что любит Лену и что это ужасно, потому что Лена любит Настю, а Настя её бросила. Я помню, что шла в это время по улице и у меня случился маленький шоковый разряд в сердце — как будто к рукам подключили электропровода. Слушала её слезы в трубке, шла по знакомой улице, ноги подкашивались, а вокруг всё уже было другим. Вся жизнь другая, моя девочка другая, она сейчас плачет в трубку и говорит, что она не такая, как все, и её никто не любит.
Я помню, что зашла в какой-то небольшой парк на Лиговском и немного поплакала. Потом позвонила своему любимому человеку и рассказала о катастрофе всей жизни. А он так спокойно всё это принял, как будто даже обрадовался, что наконец всё встало на свои места. Я потом звонила Пете, говорила, что всё наладится, что она прекрасная и красивая, интересная и замечательная. Что обязательно найдётся человек, который её полюбит, просто не пришло ещё время. А я буду всегда рядом, буду любить и поддерживать её во всех делах и начинаниях, потому что я её мама. Мне всё равно, кто ей нравится — мальчики или девочки. Главное, чтобы она с этим человеком была счастлива. А если она счастлива, буду счастлива и я.
С Леной у Пети в итоге была трёхлетняя любовь «в одни ворота»: Петя её любила, а Лена с ней дружила. Потом у неё были и другие девушки, которые до сих пор приходят в гости. Мне с ними очень тепло и хорошо. Они для меня по-прежнему очень близкие, хотя у каждой уже своя личная жизнь. Мне иногда бывает страшно, что Петя не сможет найти себе пару навсегда. «Навсегда» — дурацкое слово: я знаю, что не бывает никакого навсегда, но иногда очень хочется верить, что всё-таки бывает. Она категорически не хочет детей, даже через искусственное оплодотворение — для неё это невыносимо физически. И ещё мне страшно, что я умру, а она останется одна.
Маргарита Алексеевна
77 ЛЕТ
У нас была обычная советская семья: муж работал старшим мастером на заводе «Североникель», я работала воспитательницей в детском саду, а потом устроилась начальницей кассовых операций в Госбанк. У нас было двое сыновей, которые родились с разницей в шесть лет. Мне сложно рассказывать об их детстве, потому что оно было таким же, как и у остальных детей в Советском Союзе: мы весь год работали, а летом часто уезжали в Сочи и к родственникам в Чернигов. Я замечала, что мой младший сын Филипп часто примерял мои платья, пользовался помадой, но особого значения этому не придавала. Он занимался в драматическом кружке, и я считала, что эти превращения — часть его увлечения театром. Да и из родственников никто ничего плохого не думал.
В школе сын учился неплохо и был очень самостоятельным, я не контролировала его успеваемость. Большую часть времени он посвящал своему увлечению театром. Однажды к нам в дверь постучали. Там стояла мать одной из учениц этого кружка, которая уверяла нас, что её дочь беременна от нашего сына. Ей было семнадцать, ему — четырнадцать. Филипп, конечно, всё отрицал, и мы ему поверили. Но в маленьком городе шила в мешке не утаишь, поэтому эта история очень быстро получила огласку. На нас показывали пальцем люди на улице, кричали что-то неприличное вслед. Эту историю я запомнила навсегда.
После школы сын захотел поступать в театральный институт в Москве, но не поступил и пошёл в армию. Это было в 1986 году. Уже вернувшись из армии, он стал жить отдельно: мы с отцом подарили ему небольшую квартиру. У него был друг, которого звали Артур, они часто ходили куда-то вместе, даже к нам в гости иногда приходили. Я знала, что Артур часто остаётся ночевать у моего сына. Однажды он позвонил нам на домашний телефон и сказал: «Ваш сын — „голубой“, а мы с ним не друзья». Я слушала, а всё тело буквально леденело. Уже потом я узнала, что они сильно поругались, а он решил так отомстить моему сыну — ведь мы не знали о его наклонностях. Сказать, что я испытала ужас, — значит ничего не сказать. Я очень много плакала и боялась, что это узнают другие люди. И мой сын тоже плакал — это был тупик, и мы не знали, что нужно делать в такой ситуации. Как ни странно, но мой муж отреагировал на это проще или просто не подал виду. Потом в общении мы попросту стали избегать эту тему. Однажды мой сын дал мне кассету с фильмом «Наши сыновья». Посмотрев его, я пришла в ужас: главный герой заражается ВИЧ и умирает от СПИДа. Я стала бояться, что и мой сын тоже болен, но потом он объяснил мне, что этот фильм о принятии, а не о болезни.
Сейчас мы с сыном общаемся хорошо, но тему его личной жизни не затрагиваем. Мне кажется, что та связь с семнадцатилетней девочкой ему сломала жизнь: возможно, если бы её не было, он был бы таким, как все. Я не могу сказать, что окончательно приняла ориентацию своего сына, я скорее с ней просто смирилась. Он всё равно мой ребёнок, и я его очень люблю.
Александр
63 ГОДА
Маша — мой второй ребёнок, единственная дочь. Когда она родилась, я был очень счастлив. Мы ей ни в чём не отказывали, но и не баловали. Её характер начал проявляться в детстве: Маша независимая и очень сильная, наверное, в свою маму. Она никогда ни на что не жалуется, а если на неё давить, она сразу уходит в свой «панцирь». В 2010 году умерла её мама, и мы, включая трёх йоркширских терьеров, остались одни.
Когда она училась в школе, я ничего не замечал. В институте у меня появились какие-то подозрения — хотя вернее было бы назвать их не подозрениями, а просто мыслями. В школе Маша и её друзья часто приходили к нам в гости, но её личной жизнью я никогда не интересовался. Зачем я буду лезть с вопросами «Есть ли у тебя мальчик?» или «Кто твой мальчик?». Если человек захочет, то сам расскажет. Когда я рос, я никому не рассказывал о своей личной жизни: не люблю, когда лезут в душу.
Я всегда спокойно относился к гомосексуальности. У меня есть несколько друзей-геев, они отличные ребята. Я никогда не заморачивался, но и не люблю говорить на эту тему — особенно учитывая наше гомофобное окружение. Вот я — гетеросексуал, у меня своя жизнь, свои принципы. Зачем я буду лезть к окружающим, понимая, что они другие? Это не болезнь, хуже они от этого не становятся. Наркотики страшнее — вот за чем в жизни дочери я всегда следил.
В нашем доме никогда не было никаких «скреп», я не говорил ей, что нужно обязательно выйти замуж или что ей нужно рожать. Точно об ориентации Маши я узнал только два или три года назад. Дочь тогда уже окончила университет и начала работать. Она сказала: «Папа, ты только не пугайся. Я живу с девушкой, я лесбиянка». «Окей, ну и что? Ты же от этого не перестала быть моей дочерью», — ответил я. Шоком для меня это не стало, жизнь на этом признании не закончилась. Помню, я тогда посмотрел в зеркало и сказал себе, что всё сделал правильно.
О признании дочери я никому из родственников не рассказывал и не собираюсь это делать. Меня иногда спрашивают, когда Маша выйдет замуж, но я в таком случае советую спросить у неё — и разговор на этом заканчивается. Мне не важно, что подумают другие люди. Я считаю, что сексуальная ориентация — наименьшее, что может шокировать. Маша открыто говорит о своей ориентации, но при этом она не активистка, на баррикады не лезет. Я всегда поддерживал её и буду продолжать поддерживать дальше.
Нина
61 ГОД
Когда мой сын был маленьким, он уже тогда был не таким, как все остальные мальчики его возраста. Он был нежнее и ласковее. Он был очень домашним, любил играть в куклы. Я видела, что он в чём-то не такой, но о гомосексуальности не думала. Когда сына забрали в армию, я, зная о бушующей дедовщине, стала бояться, что с ним там могут обойтись именно как с гомосексуальным человеком. Откуда пришли эта мысль и этот страх, я до сих пор не понимаю — ведь тогда были только мои догадки и переживания, которые я всячески от себя отгоняла.
После армии сын углубился в гендерные исследования, но так и не открыл мне свою тайну. Я немного успокоилась, решив, что мне всё показалось, что я просто очень за него переживала. А сын начал давать мне разные научные статьи по гендерным исследованиям. Иногда попадались материалы о гомосексуальности — но тогда я не воспринимала их как что-то отдельное. Я читала всё, что давал сын. Он спрашивал, всё ли мне понятно, нет ли у меня вопросов. Мне, конечно, было непонятно, но я не особо и вникала. Я думала, что он меня просто просвещает, а мне это и не очень-то нужно было.
К нам часто заходила моя младшая сестра. Когда сына не было дома, она любила проводить экскурсию по его комнате. Мне это не нравилось, потому что у неё появлялись вопросы. У меня их не было — даже несмотря на то, что я видела в комнате сына и радужные флажки, и разные плакаты. Я очень доверяла сыну, чтобы усомниться в нём или его занятии.
Потом я начала понимать, что слишком быстро успокоилась в отношении гомосексуальности сына. Он пытался мне сказать, но я не слышала — потому что не хотела слышать. Когда мы разговаривали по душам, он осторожно пытался меня подвести к признанию. «Мама, возможно, ты меня разлюбишь и вообще выгонишь из дома когда узнаешь обо мне что-то такое, о чём даже говорить нельзя…» Мне было больно это слышать, я ломала себе голову и не понимала: мой мальчик не пьёт, не курит, по подвалам и чердакам не лазает, занимается наукой — что же он такого натворил, что даже сказать мне не может? С сестрой я не хотела говорить об этом и всегда сразу переключалась на другие темы. Мне было сложно признаться себе, что мои подозрения оказались не напрасными.
Мои вопросы сыну часто были путаными. Иногда я попадала в цель, а иногда он несколько раз пытался сформулировать за меня то, что я хотела спросить. В конечном счёте я узнала о его гомосексуальности, и теперь я очень благодарна ему за терпение, желание донести до меня информацию, открыть занавес в другой мир. Мир людей, вынужденных молчать, недоговаривать и скрываться. К тому моменту, когда сын рассказал мне о своих отношениях, я уже принимала и любила всех ЛГБТ-людей, с которыми успела познакомиться. Партнёр моего сына не был исключением.
Сейчас я переживаю, что не доживу до того дня, когда в нашей стране гомосексуальные люди будут приняты и законом, и обществом. Я познакомилась с замечательными, образованными и интересными ЛГБТ-людьми и их родителями — и мне бы очень хотелось однажды увидеть их всех счастливыми. Я научилась не просто слушать, но и слышать своего сына. А он научил меня шире смотреть на мир.
Редакция Wonderzine благодарит группу «Выход» и лично авторку телеграм-канала «Помыла руки» Сашу Казанцеву за помощь в организации интервью.
