Во времена глобальных изменений в обществе ЛГБТ+ людям часто говорят, что они «не вовлекались в процессы изменений страны» или «размывали повестку». Когда вокруг тебя рассыпается мир, трудно понять, как вообще говорить о себе в условиях «военного времени».
В сентябре makeout.by с активист_ками из постсоветских стран, в которых тоже происходили революционные события, провели совместное мероприятие «Вас здесь не стояло». Они делились друг с другом своим опытом проживания социальных изменений, затрагивая объединяющие нас контексты: наши ЛГБТ+ идентичности, активизм и высокий уровень гомофобии в обществе.
Пока готовился текст к выпуску, в Кыргызстане началась еще одна революция, а в Армении – война. Некоторые участни_цы разговора не смогли вычитать текст или дать своё согласие на публикацию. С согласия остальных участни_ц makeout приняли решение опубликовать текст в сокращенном виде, чтобы поддержать ЛГБТ+ людей Беларуси и напомнить им, что их опыт участия в гражданском процессе – не менее важен, чем опыт цисгендерных гетеросексуальных людей, а их надежды и страхи разделяют квир-люди по всему миру.
Назик Абылгазиева, Кыргызстан
активистка ЛГБТ-организации «Лабрис»
Когда в 2010 году я пришла в ЛГБТ-организацию «Лабрис», в Кыргызстане произошла вторая революция. Во время первой революции 2005 года офисом «Лабрис» была маленькая квартирка, которая вмещала на мероприятия максимум человек 40. В стране происходили ужасные события, и активисткам пришлось перепрофилировать офис под шелтер. Люди, которые находились в опасной ситуации и кому некуда было идти, оставались здесь. Им оказывали медицинскую, социальную, психологическую поддержку.
Заниматься ЛГБТ-активизмом в Кыргызстане было вызовом и в то же время гордостью для меня. Мой путь в активизм был сложный и тернистый, я сама переживала в себе жуткую гомофобию и благодаря активизму находила в себе силы расти как активистка, как гражданская личность.
В апреле 2010 года случилась вторая революция, а в феврале этого года я публично выступала на пресс-конференции – открыто, на всю страну совершила камин-аут. Это был мощный жест для меня. Я рассказала о том, что я – ЛГБТ-активистка, о нашей деятельности. Мы говорили о том, как предотвратить в обществе дискриминацию в отношении ЛГБТ-людей, как оказывать прямую поддержку в условиях, когда всё нестабильно, когда нет чувства безопасности.
В июне на юге страны произошли кровопролитные конфликты между узбеками и кыргызами, когда людей вырезали семьями, насиловали женщин, убивали детей, поджигали дома… Люди срочно покидали страну. Многие оставались жить в палатках возле своих разрушенных домов. Временное правительство объявило чрезвычайное положение и ввело комендантский час в городе Ош на юге Кыргызстана. Началась общая паника.
На тот момент у нас был шелтер, где проживали ЛГБТ-люди. Мы приняли очень важное и смелое для нас решение – открыть наше пространство для женщин узбечек с детьми, которые бы могли находиться в нашем шелтере. Мы столкнулись с тем, что даже в это очень сложное время, услышав, что они будут находиться в одном пространстве с ЛГБТ-людьми, люди отказывались от нашей услуги.
Была паника и страх, долгое время мы не были активны, потому что следили за ситуацией и не понимали, что будет завтра. Но потом мы продолжили адвокацию, напрямую контактировали с Министерством здравоохранения, повышали чувствительность среди врачей узкого профиля по отношению к ЛГБТ-людям. Мы ходили в поликлиники, разговаривали с гинекологами, урологами, психиатрами, психотерапевтами. Нас встречали очень по-разному. Кто-то говорил, что мы молодцы, другие выгоняли, выставляли за дверь.
И если в Бишкеке мы еще могли что-то делать, то из-за событий в Оше, в регионах, отдаленных от Бишкека, активисты сталкивались с большим негативом. Одной инициативной группе, которая работала с МСМ, пришлось прекратить свою деятельность из-за угроз физической атаки. Ее лидеру поступали угрозы, он подвергся физическому насилию, и ему срочно пришлось покинуть страну. Спустя 5 лет эта инициатива опять возобновила работу.
Когда я все это вспоминаю, меня снова захлестывают эмоции. Для меня 2005, 2010 годы ассоциируются со страхом, очень жестоким насилием, болью внутренней и всеобщей, которая поглощает тебя, чувством бессилия и паники. И все равно, несмотря на весь негатив, во мне все время была какая-то неубиваемая надежда на изменение ситуации в лучшую сторону.
Я помню, как в 2010 году, когда произошла революция, были жертвы, мы застряли в нашем шелтере, не могли выходить на улицу, было страшно. Мы жили там все вместе: и сотрудники, и клиенты шелтера. Помню, летал вертолет над городом, сыпались ксенофобные листовки «Кыргызстан для кыргызов». Было очень страшно и неприятно.
Я наполовину кыргызска и наполовину калмычка. И я не понимала: меня ненавидят за то, что я ЛГБТ или уже и за то, что я калмычка тоже? Т.е. меня ненавидят вдвойне.
Этот конфликт, который произошел на юге, парализовал меня. У меня не было представления о будущем. Я задавала вопросы: как вообще жить дальше, а вдруг начнется война, а вдруг еще хуже будет? Что мы будем делать?
В этот момент мы все поддерживали друг друга. Для меня особенно ощутима была поддержка извне, от друзей и коллег, которые находились вне Кыргызстана. Их поддержка придавала мне уверенность. «Назик, как вы там? Все ли хорошо? Вы не голодные?» Мы были изолированы. Не знали, что будет завтра. Было ощущение наступающей войны… Но мы все равно не сдавались. И вот этот оптимизм, что нет, мы все равно будем бороться, – он всегда был и есть в моих коллегах, во мне лично.
Натиа Гвианишвили, Грузия
ЛГБТ-активистка, сейчас работает в Шведской организации RFSL
У меня все начиналось с гражданского идеализма, связанного с тем, что я – молодая женщина, живущая в Грузии, которая вместе со всеми остальными будет строить светлое будущее. Будет платить налоги, будет активно участвовать во всех процессах в стране. Мы все хотим одного. И вот это «мы все хотим одного» начало постепенно отпадать по мере того, как я вовлеклась в ЛГБТКИ-активизм.
Ты вместе с соратниками из других организаций идешь на акцию против насилия со стороны полиции или за права людей с инвалидностью… И вроде бы вы хотите одного и того же, но потом один из этих людей может сказать, что браки для ЛГБТКИ-людей надо запрещать.
Такие моменты начали возникать, и это, конечно, нам всем морально очень тяжело давалось.
Во время революции 2003 года в Грузии еще не было четко выраженного ЛГБТК-активизма. Естественно, ЛГБТКИ-люди были, что-то делали, но это не был политический активизм, и его видимость была практически нулевая. На демонстрациях 2012 года четкого присутствия ЛГБТКИ-сообщества или движения также не было. Мы просто все вышли на улицу, потому что нынешнее правительство Грузии (на тот момент оппозиция) слило в СМИ кадры пыток в тюрьмах. Это были жуткие кадры, было тяжело понимать, что это на самом деле происходит.
На данный момент включенность ЛГБТКИ-движения в общие гражданские движения стала больше. И принятия стало больше. Я думаю, это произошло после 17 мая 2013 года, когда многих из нас, включая меня, чуть не убили прямо на площади Свободы, когда мы пытались организовать демонстрацию в честь Дня борьбы с гомофобией, бифобией и трансфобией. На нас вышла большая толпа контрдемонстрантов, которую отчасти собрали праворадикалы и правые политики и отчасти грузинская православная церковь. Нас оттуда еле эвакуировали, многие пострадали. Это был переломный момент для дискуссии в публичной среде. Я наблюдала как многие люди, которые до того придерживались нейтральной позиции («я не за тех и не за других»), начали говорить, что то, что там люди делали, конечно, «не по-христиански».
В 2018 году были массовые протесты в связи с рейдами полиции в ночные клубы в Тбилиси. В принципе это было первое широкомасштабное выражение недовольства по отношению к нынешней власти в стране, которая, как и предыдущая, начала использовать полицию для того, чтобы подавлять протесты. МВД пригнали спецназ с автоматами в ночные клубы, некоторые из которых считаются ЛГБТКИ-клубами. Все, включая ЛГБТКИ-людей, вышли на площадь. Министр внутренних дел извинился, но сказал, что будет продолжать переговоры с организаторами протеста, чья повестка заключалась в том, чтобы внести изменения в грузинскую наркополитику и прекратить насилие со стороны полиции.
После этого была «ночь Гаврилова» (ночь с 20 на 21 июня 2019 года). Это была уже «последняя капля», когда, проснувшись утром, мы увидели, как депутат российской Госдумы сидит в кресле председателя парламента Грузии и ведет заседание. Для нас это был «плевок в лицо», потому что Россия оккупировала около 20% территории Грузии, не говоря обо всем безобразии, которое происходит в Украине. И все вышли на улицу. Я как раз была в Тбилиси и участвовала в протестах.
Как раз в это время планировали проводить первый ЛГБТ-прайд в Тбилиси, но активисты и активистки решили его перенести и присоединится к уже существующему протесту, т.к. масштаб происходящего на тот момент был гораздо больше. До сих пор стремно приносить символику на разные протесты. Во-первых, ты никогда не знаешь, кто там будет стоять. Во-вторых, не скажут ли тебе, что ты пытаешься «перетянуть внимание на себя», отводя его «от чего-то более важного».
Нет понимания, что мы_все_здесь_вместе стоим. Просто мы бы хотели себя идентифицировать, взять на себя этот риск и сказать, что мы_тоже_здесь, и мы как группа, как движение тоже за этим стоим, и у нас одна цель.
Были случаи, когда даже на феминистских маршах 8 марта возникали трения между активистками женского движения и ЛГБТКИ-активистками и активистами. «Зачем вы опять здесь развернули свой флаг? У вас есть 17 мая». А нет у нас 17 мая. Церковь у нас отняла 17 мая. Они каждый год устраивают марш традиционной семьи в этот день.
Активисты «Тбилиси прайда» мне рассказывали, что изначально хотели появиться в разноцветных дождевиках на общих протестах. Сразу возникли проблемы. Один из организаторов сказал: «Может, не надо». Но потом конфликт уладился. Протесты после «ночи Гаврилова» продолжались очень долго, и между некоторыми лидерами гражданского движения и ЛГБТК-активистами и активистками состоялась кооперация. Были даже случаи, когда они помогали собрать деньги для трансгендерного сообщества, например.
К моему счастью, что-то меняется. Я думаю, что как раз насилие 2013 года и протесты, связанные с ночными клубами, многое изменили.
Оксана Покальчук, Украина
активистка ЛГБТКИ+ движения, феминистка, правозащитница
Часто вопрос звучит: «Как ЛГБТКИ+ движение или вы как активист_ки переживали те или другие процессы?» В каком-то смысле мое открытие пост-Майдана – это то, что «движения» нет. Это миф, что есть какое-то движение, у которого одна цель, которое реагирует по какому-то одному механизму или имеет какое-то одно представление.
Когда случился Евромайдан, он же «Революция Достоинства» 2013-2014гг., Украина медленно и очень неуверенно двигалась в сторону подписания соглашения с Евросоюзом, и наш президент в какой-то момент отказался это делать. Студенты вышли на акцию протеста, их очень жестоко избила полиция. На следующее утро вышло огромное количество людей, а дальше – больше и больше. Буквально за два дня до начала Евромайдана начали применять драконовские законы в отношение третьего сектора, которые, в принципе, копировали российские законы. Государство как бы говорило: «Теперь мы идем в сторону России». Вышло огромное количество людей. И этот протест перерос в то, что мы, условно говоря, не хотим идти в сторону России и возвращаться туда, где были. «Мы хотим в Европу». Как будто «Европа» – это что-то единое, понятное, четкое и очевидное для всех. Но Европа – разная, сейчас мы это понимаем. Но вот тогда было представление, что мы отказываемся от прошлого и идем в какое-то светлое будущее.
Оказалось, что «светлое будущее» – тоже разное для каждой из групп, представленных на протестах.
Изначально протест был действительно в каком-то смысле моментом светлого порыва, чем-то хорошим, но после того, как началась агрессия со стороны государства, со стороны силовиков, настроение внутри Майдана начало меняться. Туда пришли праворадикальные группы, которые в достаточно агрессивной форме начали захватывать протест. По факту революцию делали не они. Там были, возможно, люди из праворадикальных движений, но очевидно, что это не были те миллионы, которые выходили и протестовали по всей стране. И пока все были очень уставшие и находились в полном шоке от происходящего, праворадикальные группы использовали это время, чтобы занять публичное пространство и забрать себе протест.
Что же делало ЛГБТ-сообщество в это время? Это был очень сложный, в первую очередь, моральный выбор – что же делать? Быть там или нет. ЛГБТ-организации договорились не выносить свою символику на Майдан. Сейчас я понимаю, что это была ошибка. Те небольшие попытки феминисток выходить с плакатами, которые содержали слово «гендер» или говорили про насилие со стороны праворадикальных групп на самом Майдане, встречали сопротивление: «Тихо-тихо, давайте не будем. У нас есть главный враг – это силовики. Мы должны держаться вместе, не выносить сор из избы».
В этот момент было принято моральное решение не выходить с символикой – ради того, чтобы соединиться в одном протесте всем людям вместе. Но праворадикальные организации, напротив, максимально использовали все возможности для того, чтобы забрать себе протест.
И это происходило достаточно агрессивно. Когда Майдан закончился, они повсюду постили фотографии о том, что вот мы здесь, вот мы здесь. Я помню, как я смотрела на это и улыбалась. Кто же им поверит? Мы же все там были и видели, что происходит. То, что они делают, это смешно. И через три месяца я уже не смеялась. Потому что про них остались куча фотографий, статей, они были представлены везде, СМИ про них писали. А мы оказались нигде. К счастью, были люди, которые всё-таки выходили со своими плакатами, постили фотографии, но этого было действительно очень мало. «Вас там не стояло».
Наша ситуация отличается в негативную сторону от Беларуси, Грузии, Кыргызстана, потому что у нас военный конфликт на Востоке. И я тут хочу добавить ремарку, скорее не к протестам, но к военному конфликту. ЛГБТ-люди, которые сейчас воюют, в какой-то момент создали организацию ЛГБТ-военных. Они публично говорят о том, что мы – ЛГБТКИ+ люди и мы – военные, мы – добровольцы и т.д. Пять лет назад я не могла себе представить, что такое будет возможно. Но вот уже на Киев Прайде позапрошлого года у них была своя отдельная колонна. И это очень сильный аргумент.
Это всегда сложный выбор – быть видимыми или не быть видимыми. У меня нет ответа на него. Но я точно знаю, что есть нехорошие люди, которые могут прийти, забрать протест, забрать себе все плюшки, ничего толком не сделать для того, чтобы добиться этого результата. И потом, используя эту неформальную силу, идти и рассказывать, где, например, мое место в этой стране.
Сяйво, Украина
В Киев я приехал в 2004 году, поступил в Университет на первый курс, и тут началась «Оранжевая революция». Я только приехал в столицу из провинции, а тут – миллион людей на Майдане. Меня это тогда политизировало. Это был определенный националистический протест, но было важно увидеть, что какие-то политические изменения возможны.
После я начал вовлекаться в разные, скажем так, интерсекциональные движения. В низовом активизме люди часто пересекаются, ходят на акции друг к другу. Поэтому на протяжении 2000х гг. я сталкивался и с атаками ультраправых на антифашистские и феминистские инициативы, и с ненавистью антигендерных движений, которые как раз развивались в то время у нас, как и во многих других странах, с законами, против которых постоянно надо было выходить. Были стычки с милицией, мы стояли в оцеплениях как студенческий профсоюз. Т.е. ты знаешь это все по своему опыту, но при этом твой активизм очень маргинальный, максимум 500 человек выйдет на Первомай. Для меня было два ключевых праздника – 8 марта, на который выходили все движения, и Первомай. Было ещё 17 мая, но там были свои разделения.
Феминистское движение набирало обороты в 2010х, но все равно ты чувствовал, что ты стоишь как-то очень отдельно ото всех остальных «нормальных» людей. И тут начинаются протесты 2013-2014 годов. Меня, если честно, это застало врасплох. Все началось очень быстро и очень неожиданно. При этом было такое странное чувство, что все вокруг тебя политизируются и начинают проживать то, что ты уже проживал раньше – когда тебя бьет милиция и т.д.
Ты не можешь стоять в стороне, особенно после того, как начинают умирать люди. Когда этот порог перейден – все, ты понимаешь, что твоя жизнь делится на до и после. Ты постоянно читаешь новостную ленту, обновляешь, потихоньку сходишь с ума от этого. Мы с друзьями пытались плакать, но у нас не получалось. Поплакать у нас получилось только через год после всего этого.
Ты живешь в кризисной, чрезвычайной обстановке. И быть на Майдане в то время или в чем-то участвовать психологически было легче. Потому что так ты чувствуешь, что как-то задействован, что-то делаешь, а не просто сидишь и смотришь в соцсетях бесконечные новости.
Поэтому, я немного участвовал, но на Майдане я не был. Для меня там не было места. Я так считаю. Это не было местом для ЛГБТ-повестки. У нас, действительно, ультраправое движение развивалось очень сильно. И все, что происходило на Майдане и все, что сейчас происходит, – это результат исторических процессов. Государство поддерживало националистический дискурс и ультраправых, в том числе финансово.
Государство ценит жизни определенных людей и не ценит жизни других людей. И оно готово жертвовать жизнями таких, как мы, ради капитала и других вещей. Поэтому исторически у ультраправых были все карты для того, чтобы быть активными на Майдане. При этом были нападения на гей-клуб рядом с Хрещатиком, и это никак не освещалось. Были нападения на феминисток на Майдане. Т.е. ты понимаешь, что ты выйдешь и до тебя доебутся…
ЛГБТ-организации, которые у нас очень развиты, коллективно заняли позицию «не спрашивай – не говори», с одной стороны, из-за страха, который был реальным, т.к. любую ЛГБТ-активность обозвали бы «провокацией». Но при этом был расчет, что сменится власть и «нам» будет лучше. Я выбирал места, в которых мог как-то присоединяться – это волонтерство в больницах, помощь в миграционной службе. При этом все это проживалось достаточно тяжело, т.к. сужались границы возможного. Какую-то пропаганду вести? В больнице? Ну, какая там пропаганда? Там совсем о другом.
Происходит дискурсивное схлопывание. Вот об этом ты уже не можешь сказать, и вот это ты не можешь делать. На улицу ты не выйдешь со своим плакатом. На Майдан ты не выйдешь. Что тебе остается? Такое чувство, что публичное пространство забирают все больше и больше. Был конец февраля, когда протесты закончились победой. И вот это чувство, что мы победили, но нам теперь пиздец.
Многие люди были в шоке и растерянности. И вот приходит 8 марта, и ты понимаешь, что на 8 марта у нас не будет марша. Не будет ничего. При этом очень хотелось что-то сделать, чтобы показать, что мы есть, что не все потеряно. И мы сделали большое анархофеминистское граффити про 8 марта – поверх гомофобного граффити, которое там очень долго висело.
Для меня это была квир-акция. Ты просто закрашиваешь гомофобное граффити. При этом это не радужный флаг. Хотя можно было и радужный, но, честно, денег хватило только на две краски.
Для меня это был важный момент, когда ты чувствуешь, что да, ты не можешь делать что-то, но ты можешь делать что-то другое. И важно понять, что ты можешь делать в условиях сужающихся возможностей.
Иногда кажется, что ты вообще ничего не можешь сделать. Как это все из себя выпустить, как все осмыслить? Слишком много кризисов для одной жизни, и это, не считая личных. Как бы куда уже? Может, хватит? В таких случаях лично мне помогали практики, связанные с искусством. Говорить с близкими людьми, которые проживали похожие опыты, очень помогает. Делиться мыслями, словами, творчеством.
Это картинка, которую мы посвятили Беларуси и протестам, потому что мы надеемся, что все будет именно так.
